— Какая же?

— Деньги, — развел руками де Шассирон. — Экономический прогресс в России оплачен средствами, полученными от французских займов, — ну не полностью, конечно, но без них он не вышел бы столь масштабным. Вскоре русским понадобится еще один займ. Если они его не получат, есть опасения, что случится экономический коллапс. И если их не допекут революционеры, — де Шассирон оживился еще больше, — то допекут банкиры. Вот почему французы так хорошо информированы.

— Следует ли из этого, — нащупывая какую-то мысль, произнес Пауэрскорт, — что центром разведывательной активности, ее мозгом и побудительной силой является скорее Париж, чем Санкт-Петербург? Собирать все сведения здесь было бы просто опасно. Я прав?

— Да, — энергично кивнул де Шассирон. — Но скажите, почему вдруг такой интерес к разведке?

— Друг мой, — рассмеялся Пауэрскорт, — ну не могу же я за десять дней проникнуть в самые важные тайны этой страны! Мне нужен тот, кто уже это сделал!

— Что-то я сомневаюсь, чтобы нашим бонзам в Форин-офисе понравилось, что лучший сыщик страны косится в сторону конкурирующих с нами французских служб. У его милости будет припадок. Или что похуже. — Де Шассирон, как школьник, расплылся в довольной улыбке, представляя себе, как теряет самообладание посол.

— И в мыслях не было просить совета у его милости! Мы с вами даже никогда не разговаривали на эту тему. Разве, направляясь в Лондон, человек не вправе на денек задержаться в Париже? Видите ли, у меня начала вырисовываться одна теория, почему Мартина убили. Она еще зыбкая и выглядит не очень правдоподобно. Я хотел бы ее на ком-то проверить, но вас пока обременять своими домыслами не хочу. Вдруг не оправдаются, рассеются, как сон!

— Ну, решать вам! — бодро отозвался де Шассирон. — Я только рад помочь, чем могу.

Дворцовую площадь на пути к Эрмитажу пришлось обходить по периметру: там маршировал полк солдат. В музей Пауэрскорт шел с охотой, даже несмотря на такую малоприятную компанию, как Хватов: очень хотелось осмотреть один из лучших музеев в Европе. На входе один лакей в красно-синей ливрее принял у него плащ и перчатки. Другой с неглубоким поклоном предложил стопку прозрачной жидкости на серебряном подносе. Придется пережить фуршет на фоне эрмитажных сокровищ, подумал Пауэрскорт.

— Дорогой гость! — воскликнул возникший вдруг ниоткуда Хватов. — Окажите честь, отведайте водочки! Очищена по особому рецепту. Нет-нет, стопку захватите с собой. Бывали уже в Эрмитаже? Да? Ну, я боюсь, что большая часть залов сейчас закрыта, но ничего, у меня припасено для вас кое-что весьма достойное!

И Хватов, сверкая лысиной, повел Пауэрскорта по роскошной мраморной лестнице.

— Нельзя забывать о деле, лорд Пауэрскорт, нет, нельзя. Как там наш мистер Мартин? Вот уж не повезло бедняге! — Хватов распахнул высокие двери, и они прошли чередой залов, где на стенах висели шедевры итальянского Возрождения. В полумраке их было не разглядеть, а Хватов с его пояснениями обогнал гостя, и потому до Пауэрскорта доносились время от времени только случайные слова. «Зал Леонардо… Бесценно… Зал Рафаэля… Такая удача… Мадонна… Разве не чудо?» За этим энтузиазмом Пауэрскорт вовсе не чувствовал особой любви к искусству в целом и старым мастерам в частности, — впрочем, показное воодушевление встречается не только среди палачей Санкт-Петербурга.

Потом они повернули налево, и Хватов распахнул еще одну огромную дверь, которая привела их в длинный коридор с высокими окнами, выходящими во внутренний дворик. Хватов щелкнул выключателем, и загорелись тусклые — чтобы не повредить картинам — лампы.

— То, что висит здесь, представляет для меня особый интерес, лорд Пауэрскорт. Служители Эрмитажа в виде особого одолжения оказали мне честь, позволив создать свою собственную коллекцию. Да, у нас есть свои привилегии! Так что теперь я могу поделиться с вами моими восторгами.

Хватов встал таким образом, чтобы глазам Пауэрскорта предстало только одно полотно.

— Что скажете вот по этому поводу, дорогой сэр? Испания, шестнадцатый век. Не один святой — целых три! И кроме того, Богоматерь, Христос и сам Господь всемогущий!

Пауэрскорт прочел, что картина называется «Святой Себастьян между святым Бернардом и святым Франциском» и что автор — Алонсо Санчес Коэльо — закончил ее в 1582 году. Она делилась по горизонтали на три отдельных сюжета. В нижней части изображался святой Себастьян, привязанный, на вид не очень прочно, к стволу дерева. Обнаженный, за исключением белой тряпицы на чреслах, он клонился вправо, опираясь на ствол дерева, и был весь утыкан стрелами: одна торчала в ноге, другая прошла сквозь правую руку, и еще пять было в животе, груди и плече. Кровь из ран не текла, и выражение лица у святого было мечтательно-сонное, словно он уже был на пол-пути к раю. Налево от него святой Франциск в коричневой сутане протянул к нему длани, словно призывая к обсуждению какого-то тонкого богословского вопроса. С другой стороны от Себастьяна, на фоне синеющих в дымке гор и озера, стоял на коленях святой Бернард, сжимая руками свою клюку. На уровень выше Христос, в такой же набедренной повязке и красном плаще, что-то обсуждал с Девой Марией — то ли действия по спасению мученика, то ли приветственную речь, которой его следует встретить, когда он прибудет в рай. Еще выше Бог Отец в золотом ореоле, возвышаясь над толпами праведников и грешников, подобно престарелому, благожелательному директору школы, взирал на происходящее, в одной руке держа Вселенную, а другой выпуская голубку.

— Ну, — осведомился Хватов, — и что вы об этом думаете?

— С точки зрения истории или с точки зрения художественного исполнения? — спросил Пауэрскорт, чувствуя себя новоназначенным смотрителем музейного зала, когда его экзаменует начальник.

— Ни с той, ни с другой! Черт побери, Пауэрскорт! А то вы не понимаете, в какой плоскости меня интересует искусство! — Он подошел к картине и, не церемонясь, постучал Себастьяна по груди. — Взгляните же! Перед ними была поставлена задача: казнить этого парня, и что же? Куда это годится! Ведь если это состязание по стрельбе из лука, сердце находится в самом центре мишени! — И Хватов очертил рукой круг вокруг сердца святого Себастьяна. — Значит, тот из стрелков, кто попал в сердце, получил бы больше всех очков за удачный выстрел. А тут что? Ни одного попадания! Ни одного! Мазилы! И нет крови! Они даже не постарались сделать свою работу как следует! Стрелы проникли в кожу, не дальше. Командующего у них хорошего не было, вот что! У меня бы они поплясали! Я бы им показал, что такое меткость! Я бы каждого третьего распял за такую работу! Даже наши новобранцы-крестьяне, когда мы их сюда приводим, и те видят, что стрелки были недотепы!

Пауэрскорта передернуло, когда он понял, что Хватов устраивает для начинающих палачей ночные экскурсии по Эрмитажу.

Хватов между тем перешел к следующему полотну.

— Так, а об этом что скажете? Это итальянец, Тициан. Видите улучшения?

Это, Пауэрскорт понял с первого взгляда, совсем другой святой Себастьян. У него не было по бокам компании из других святых. И в его судьбе не принимали никакого участия ни Иисус, ни Дева Мария, ни Бог Отец. Художник изобразил лишь самого святого, привязанного к темному дереву, едва заметному позади него. На измученном теле белела тонкая набедренная повязка. Фон смутный, вихреобразные мазки темно-лилового, кое-где разорванные и подсвеченные желтым и золотым — то ли пятна солнечного света, то ли городские огни, то ли дальние костры вражеского лагеря. Свет падает спереди, так что тело юноши облито бледным золотом. Две стрелы торчат из его правой руки, три — из торса. Полуприкрытые глаза выражают не столько физическую боль, причиняемую вонзившимися стрелами, сколько нравственную муку. Себастьян не рвется из пут — ему не уйти из плена, ведь весь мир утопает в туманах и во мраке.