— Только представьте, Пауэрскорт, — сказал Хватов, снова растянув губы в людоедской улыбке, — что этот Марсий — террорист, революционер и бомбист, а не какой-то глупый сатир с дудкой. Сколько, вы думаете, он вытерпит такого с собой обращения? Десять минут? Полчаса? Надо быть очень крепким орешком, чтобы выдержать дольше. Говорят, французы опробовали такую технику на испанских партизанах во время наполеоновских войн. Но художник конечно же и тут дал маху. Как же они шарахались от вида крови, эти чувствительные венецианцы! — Широким жестом правой руки Хватов указал на сатира. — Вот здесь, вокруг Марсия, все должно быть залито кровью! Не лес, а уголок скотобойни, не так ли?

Пауэрскорт вяло кивнул. По его подсчетам, сегодня ему оставалось насладиться еще только одним полотном. Сыщик вдруг вспомнил, как несколько лет назад в Амстердаме видел «Ослепление Самсона» Рубенса, которое числил с тех пор среди своих самых тяжелых художественных впечатлений. Там дело происходит в огромной пещере, на Самсона наседают несколько солдат в латах, огромный латник держит рапиру, направив ее прямо ему в лицо, и поначалу зрителю кажется, что именно этим оружием будет произведено злодейство. Ан нет. При ближайшем рассмотрении оказывается, что еще один, менее заметный, держащийся сбоку солдат вот в эту самую секунду вонзает кинжал в правый глаз Самсона, и первые брызги крови только-только разлетелись в разные стороны. Что же еще уготовил ему Хватов? Какие ужасы, сотворенные красками на полотне каким-то бедолагой-художником, вынужденным воплощать садистские фантазии своих заказчиков?

— Вот мы и пришли, — потирая руки, сказал Хватов. — Какая жалость, что у нас так мало времени! Не могу опоздать на встречу с министром иностранных дел. Ну, не важно. Это еще один мученик. Мученики — моя слабость. На этот раз святой Лаврентий, не самый известный, как говорят, среди христианских святых, но все-таки тоже заметная фигура.

На первый взгляд картина кисти французского художника начала XVII века Жана Валентэна выглядела вполне безобидно по сравнению с предыдущими предпочтениями Хватова. Святой Лаврентий, сколько помнилось Пауэрскорту, был приверженец христианского учения, и в третьем веке нашей эры римский император Валериан обрек его на мучительную смерть. По левому краю полотна римский солдат удерживал толпу. По правому — несколько молодых мужчин несли ведра, вроде бы с рыбой. Римский центурион на коне выглядел очень озабоченным. За столом сидели несколько человек, судя по всему, сторонники святого Лаврентия. Все покрыто сумраком, за исключением нижней половины слева. Там Лаврентия, в одной набедренной повязке, привязывали к решетке печных колосников. Некто, голый по пояс, руководил теми, кто разжигал под нею огонь. Пламя уже занялось. Было очевидно, что через несколько минут святому не миновать быть зажаренным заживо. Сам он держался спокойно, как будто не вполне понимал, что происходит.

— Наверно, вы спрашиваете себя, в чем же изюминка происходящего, да, лорд Пауэрскорт? Все кажется каким-то слишком домашним и мирным?

— Эта изюминка очевидна, генерал, — ответил Пауэрскорт. — Она в ожидании, в тревоге, в неизвестности, когда же придет смерть. Я думаю, именно это вас привлекает.

— Неплохо, право слово, неплохо! Представьте, что вы — наш друг бомбист и революционер. Стрелы могут избавить вас от страданий за пару минут, если направлены твердой рукой. Свежевание тоже дело получаса, если, конечно, — он довольно хихикнул, словно эта мысль только что его осенила, — если не работать неспешно, делая, к примеру, один надрез в полчаса. Но решетка! Решетка! Температуру можно повышать и понижать так же, как делают это дома, на кухне. Медленное поджаривание может длиться часами и часами. У следователя полный контроль. После пары часов такого неспешного поджаривания разве вы не заговорите? Я бы, к примеру, признался в чем угодно. Вот почему я думаю, что это один из лучших способов добиться исповеди. Непонятно, почему эти французы так расхваливают свою гильотину! Человек не успевает не то что раскаяться — он и ойкнуть не успевает, как лезвие вонзается ему в шею!

Хватов по-хозяйски отошел на несколько шагов, окинул взглядом стену, ровно ли висят картины.

— Забыл сказать вам, Пауэрскорт, — сказал он, прокладывая путь к выходу по длинному коридору, — что кто-то там в католической иерархии имел извращенное чувство юмора. Знаете ли вы, кому, помимо прочих, покровительствует наш общий друг святой Лаврентий? Угадайте! — Пауэрскорт только пожал плечами. — Ну же! Нет? Ну тогда приготовьтесь. — Хватов широко улыбнулся. — После всего того, что он претерпел, наш святой Лаврентий стал покровителем поваров!

Два дня спустя Наташу Бобринскую отпустили домой из Александровского дворца. Она то и дело повторяла себе, что нельзя волноваться. У меня очень важная новость, к тому же строго секретная, думала она, сидя в вагоне поезда, который нес ее в Санкт-Петербург. В модной сумочке лежала записка от Михаила с приглашением на чай. Некоторые считают, что мне всего восемнадцать, думала она, но я-то знаю, что я такое! Я — светская женщина, придворная дама, приятельница и коллега известного сыщика, приехавшего из самого Лондона, чтобы раскрыть ужасную тайну, и, наконец, я — возлюбленная одного из самых завидных женихов Санкт-Петербурга.

Сегодня Наташа была в пушистой шубке, принадлежащей ее матери, и шляпе из чернобурки, и мех чудно шел к ее черным волосам и зеленым глазам. Уже два года, как она позаимствовала эту шубку, но не могла припомнить, сообщила ли матери об этом. Так или иначе, шубка служила ей превосходно.

Всю дорогу в Питер и потом, садясь на извозчика, чтобы ехать к Шапоровым, Наташа была поглощена своими мыслями и не обратила никакого внимания на невзрачного унтер-офицера, который сидел в соседнем купе, безотрывно уставившись в окно. Этот унтер-офицер, спускаясь по ступенькам вагона, вытягивал шею, смотрел поверх голов, словно искал кого-то глазами, а затем сел в экипаж и попросил извозчика, чуть поотстав, ехать за Наташей. Она не могла знать, что все подразделения российских секретных служб: полиция, Охранное отделение, военно-морская разведка и таможня — при слежке пользовались военными либо людьми в форме. Все дело именно в форме, поясняли там, если их спрашивали особо настойчиво. Человек в форме — практически невидимка. Так что когда Наташа вошла в шапоровский особняк, унтер-офицер выскочил поодаль и нырнул в подворотню. Там он достал коробку папирос, чекушку водки и приготовился ждать. Те, за кем ему поручали следить, большей частью были среднего возраста мужчинами. Хорошенькая девушка представляла собой очень приятное исключение. Унтер-офицер на самом деле не был никаким офицером. Он был записным топтуном, филером и в этом качестве пользовался расположением начальства. Его семья, которая жила в Выборге, только радовалась, что у него есть работа, причем куда лучше оплачиваемая, чем на этих ужасных заводах.

Наташа, в длинной черной юбке и затейливой кружевной блузке с высоким воротником-стойкой, входя в маленькую «голландскую» гостиную, изо всех сил старалась выглядеть холодной и невозмутимой. Голландской гостиная называлась потому, что все стены в ней были увешены картинами художников голландской и фламандской школ, среди которых были и портреты Рембрандта, и пейзаж Рубенса, и морские виды Ван де Вельде. Конечно, подумал Пауэрскорт, генерал Хватов не нашел бы в них ничего интересного. Михаил переводил вслух статью из военной газеты, где сообщалось, как продвигается ремонт военных кораблей, в том числе и «Царевича», на котором служил муж мадам Керенковой. Джентльмены при появлении дамы поднялись.