– Браво, браво! – восклицает Карло со своего поста у парапета. Он от души улыбается Этторе, и Этторе улыбается в ответ. – Только посмотри, как быстро тело приходит в норму, когда есть возможность отдохнуть и набить живот хорошей едой.

– Чем быстрее, тем лучше, – говорит Этторе. – Мне нужно домой. – Но скоро икроножная мышца начинает дрожать, затем ее пронзает острая боль, словно от ножевых уколов, и Этторе вынужден резко остановиться, морщась от боли. Он закатывает штанину и видит пунктирную линию из красных капелек, выступивших вдоль шва, стягивающего рану. Он стирает их большим пальцем, но они появляются вновь. Его сердце падает.

– Давай полегче, – говорит Карло, и Этторе кивает. Если бы он попытался сейчас прошагать до Джои, все лечение пошло бы насмарку. Он прикидывает, смог бы он преодолеть эти пятнадцать километров на костылях и нельзя ли одолжить лошадь, – Марчи бы ему позволила, Людо – нет. Не трудно догадаться, за кем из них останется последнее слово. Марчи печально разведет руками, но решение Людо для нее закон. А если он возьмет лошадь без разрешения, то его сначала застрелят, а уж потом будут выяснять, что к чему. И сможет ли он забыть Кьяру Кингсли, если покинет массерию, думает Этторе.

Ночью Этторе лежит без сна, натруженная нога пульсирует болью. Он смотрит на тени, которые лампа отбрасывает на потолок; ставни он оставил открытыми, чтобы его разбудил свет восходящего солнца, и ночные бабочки влетают в комнату и кружатся вокруг лампы, наталкиваясь на стекло и оставляя крохотные следы пыльцы, осыпающейся с их крыльев. Она стучит не громче, чем мотылек; он даже не уверен, что слышит ее стук, пока она не проскальзывает в дверь, бесшумно притворяя ее за собой. Лицо Кьяры оживлено чувством, словно замершим где-то посередине между страхом и счастьем. Видя, что ставни открыты, она издает испуганный вздох и поворачивается, вновь берясь за дверную ручку.

– Подожди! – говорит он громче чем следовало и морщится, вставая с постели.

– Никто не должен меня здесь видеть! Пожалуйста, закрой ставни, – быстро произносит она по-английски, так что он едва понимает ее. Она продолжает стоять, отвернувшись к двери, словно со спины ее можно с кем-то перепутать.

Этторе сдерживает улыбку.

– Все спят, никто тебя не увидит, – говорит он. – Сторожа на крыше следят за окрестностями, они не смотрят во двор. – Тем не менее он хромает через комнату, чтобы закрыть ставни, едва касаясь пола пальцами больной ноги. Когда он выглядывает, ему чудится какое-то шевеление в одном из окон – быстрое, вороватое движение наверху в неосвещенной комнате, – но уверенности у него нет, и больше в окне никто не появляется. Он закрывает ставни и останавливается, чувствуя, что сердце колотится слишком быстро. Настолько быстро, что пальцы начинают дрожать. Собственная слабость приводит его в ярость, и когда он поворачивается, то видит, как она вздрагивает, глядя на него.

Она делает шаг от двери и затем замирает в нерешительности, и на лице ее отражается глубокое разочарование. Она ничего не утаивает, все ее чувства как на ладони. Этторе не знает, как она выживает в этом мире, будучи такой открытой, такой прозрачной. Ему хочется предостеречь ее.

– Хочешь, чтобы я ушла? – неуверенно произносит она, вспомнив, что нужно говорить по-итальянски.

Он не идет к ней и присаживается на кровать, пытаясь вновь вызвать в душе гнев, но, хотя он помнит о своих чувствах, гнева он больше не ощущает. Во всяком случае, теперь, когда она стоит здесь. Ее светлые волосы заплетены в косу, которая перекинута через плечо, на ней длинная белая сорочка, должно быть ночная рубашка. Он представляет себе, как она неслышно крадется к его комнате по темным коридорам, то и дело замирая, словно мотылек. Он качает головой. Какое-то время никто из них не двигается, но потом он поднимает руку и протягивает к ней, и она идет к нему без колебаний, чтобы взять ее.

– Почему ты пришла только сейчас? – спрашивает он, не в силах удержаться, хотя ему стыдно за этот вопрос. Вновь вспыхивает искра гнева. Он не будет ее игрушкой, которую можно взять или бросить по своей прихоти.

– Я… я не могла. Сторожа увидят меня, если я пойду в трулло ночью или днем. Собаки будут… возмущаться… кричать?

– Лаять.

– Лаять. Собаки залают. Я уже приходила к тебе сюда. Но тебя не было в комнате.

– Мальчишка не должен знать? Он скажет отцу?

– Пип не должен знать! Не должен, – произносит она с чувством. – Он… он не поймет. – Произнося это, она выглядит несчастной и виноватой, и Этторе кивает. Он знает, что такое вина, знает, каково это, когда за тобой следят.

– Но ты хочешь быть со мной, – говорит он.

– Да, хочу. Я хочу быть с тобой, – отвечает она.

– Почему?

– Я… – У нее нет готового ответа, и слова, которые она затем произносит, неожиданно оказываются очень важными. Она не хочет с его помощью опозорить мужа; он не развлечение, не лекарство от скуки. – Я сама точно не знаю. Просто… все, что окружает меня здесь, не кажется мне реальным. Только ты. Все, что здесь… – Она ищет слово. – Когда я увидела тебя, то словно проснулась. Впервые. – Она внимательно смотрит на него, чтобы удостовериться, что он ее понимает. – Тут так много опасного, так много безобразного… Меня гложет страх с того самого дня, как я приехала сюда. Кроме тех моментов, когда я с тобой. Только с тобой я чувствую себя в безопасности. – Натянутая струна внутри у Этторе лопается, и концы свободно разлетаются. Он дотрагивается тыльной стороной руки до ее щеки, и она прижимается к ней лицом, и сладость этого мгновения почти невыносима. Он едва осмеливается отдаться чувству. – Твой дядя сказал… Леандро сказал, ты потерял кого-то. Свою возлюбленную. – Она говорит так быстро, что он едва разбирает слова. Этторе роняет руку и кивает.

– Ливия, – произносит он отрывисто.

– Что с ней случилось?

– Ее убили. Изнасиловали. Отняли у меня, – произносит он, не в силах поднять глаз на Кьяру. Горе захлестывает его почти с той же силой, как сразу после ее смерти; волна жара прокатывается по телу, оставляя во рту привкус ненависти. Он слышит дыхание Кьяры, частое и неглубокое. Под тонким шелком рубашки вздымаются и опускаются ее ребра, и от этого она кажется такой уязвимой, такой хрупкой… Он знает слишком много о том, как можно изуродовать женщин.

– Когда?

– В начале года.

– А тот, кто это сделал?

– Я найду его и убью. – Он видит, что она принимает это и не отбрасывает как пустую угрозу, его слова не вызывают в ней ни страха, ни презрения. Она вдумчиво кивает.

– Я понимаю, что я не она. Я знаю, что значит… быть второй. Я не Ливия, и я знаю, что ты любишь ее, – произносит она. И поскольку ей это известно, Этторе кажется, что она берет на себя половину его бремени, разделив с ним ответственность за дальнейшее, и он ей за это благодарен.

Он кладет ее на постель, внимательно разглядывая, ведь прежде у него не было такой возможности. Белизна ее кожи поражает не меньше, чем ее безупречность – ни шрамов, ни синяков, ни одного изъяна. Никогда еще не приходилось ему видеть ничего подобного; при взгляде на такое совершенство у него вдруг возникает искушение его разрушить – он разрывается между желанием сохранить ее в неприкосновенности и желанием оставить на ней свой знак. Знак, что она принадлежит ему. На его взгляд, она слишком тонка; груди – два маленьких мягких бугорка, чуть выступающие над ребрами, изгибы бедер едва намечены, кустик волос – такого же золотистого цвета, что и ее брови. Маленькие родинки пересекают живот по диагонали, выстроившись строго по линии, словно созвездие на юго-западе небосклона. Она не пахнет ничем, разве что чистотой и свежестью, как вода; его поражает то, как быстро он растворяется в ней, какое целительное и пьянящее чувство охватывает его внутри нее. Он не в силах двигаться медленно, не в силах быть нежным, как бы ни старался. Стоит ему допустить ошибку, посмотрев ей в глаза, как он кончает слишком быстро и, возмещая это, приникает к ней ртом и руками, и она утыкается лицом в подушку, чтобы не застонать. Потом он засыпает, а ее длинные волосы покрывают его лицо; ему жарко, их кончики щекочут его, но он не хочет отбрасывать их. Он знает, что ему не следует привязываться к ней слишком сильно, не следует лежать с ней в постели, прижавшись к ней и ощущая боль в мошонке, говорящую о том, что утром он снова захочет ее. Он знает, что это не может длиться долго, это неожиданное чувство защищенности и покоя.