Поподробнее скажу, когда ты вернешься

Арефьева, я вылетаю через четыре часа. Скоро буду

Я заулыбалась сквозь глупые слезы, которые катились по щекам, затекали за шиворот. Скоро будет! Приедет ради меня. Вырвется из праздничной Чехии в угрюмую Россию. Означает ли это, что я опять подмяла Илью под себя?..

Тем днем время для меня совсем остановилось. Словно жевательная резинка, налипшая на подошву, оно тянулось и тянулось. А затем, когда я совсем извела себя ожиданием, в дверь затрезвонили.

Я открыла щеколду и уставилась на уставшего человека, по которому соскучилась так сильно, что нежность во мне поднималась теплыми волнами от низа живота.

— Привет…

— Угу, — сказал Илья недовольно, переступил порог, оттеснив меня к стене.

— Ты чего?

— Чего?! Илона! Черт возьми, я устал, что ты то гонишь меня как надоедливого пса, то кидаешь очередную кость. У меня не осталось никаких сил. Если ты не уверена во мне или себе, только скажи — я уеду и никогда уже не вернусь. Если у тебя остались предрассудки и сомнения — напомни мне о них. Я должен знать, что мчался сюда не зря. Либо мы окончательно рвем все связи, либо…

Он вжимал меня в стену и смотрел то ли с ненавистью, то ли с обидой. Не понять. В глазах отплясывали черти. Его дыхание обжигало мне шею. Кадык напрягся, и брови сошлись на переносице.

— Ляля, я губительна, и тебе лучше не иметь со мной дел.

— Знаю, — проскрежетал, не отводя взгляда, от которого плавился лед.

— Я разрушаю всё, что мне дорого, а потом страдаю.

— Знаю, — подтвердил без сомнений.

Хм, откуда взялась эта подозрительная покорность? Мог бы и возмутиться ради приличия, мол, ты это делаешь не со зла, у тебя на фоне развода куча предрассудков и прочих странностей. Или зачем он приехал? Чтобы упрекнуть меня в собственной никчемности?

— По мне дурдом плачет. Я проигрываю твоей длинноногой Марии по всем показателям. Но мне без тебя так тошно. Это что-то невообразимое.

— Арефьева, когда, наконец, ты заткнешься?

Его язык оказался в моем рту, не позволив вставить что-то важное и — без сомнения — едкое. В этом поцелуе сплелось очень многое. Наша тоска друг без друга. Все невысказанные признания. Дни, которые мы провели порознь, потому что я в свои тридцать два года не научилась признаваться в чувствах.

Как же хорошо, что в моей жизни появился мягкий и уютный Илья Ларионов, который напомнил, как же приятно любить и быть любимой!

— Ну что, наговорилась? — хрипло спросил Илья, отстраняясь от меня. — Уяснила, что ты нужна мне любой, даже окончательно поехавшей? Я знаю, что тебе кажется, будто я с тобой несчастен. Бываю мрачным, говоришь? Ты не думала что я не замыкаюсь в себе, а ужасно волнуюсь за тебя? Ты поморщишься, а у меня сразу крыша слетает. Думаю, вдруг что-то не то с твоим здоровьем.

— Правда? То есть ты хочешь остаться со мной? — он с тяжелым вздохом кивнул, и я спросила опасливо: — А если я буду себя отвратительно вести?

— Ты всегда себя отвратительно вела.

— Нет. Если я буду невыносима?

— Уже. Арефьева, я догадывался, кого полюбил, и никогда не питал иллюзий на твой счет. Считай меня мазохистом, но ты изначально была нужна мне такой: вредной, несговорчивой. С ребенком или без него — не столь важно. Я сгорал без тебя, честное слово. Даже в тот раз, когда уехал в Прагу, чтобы забыться, везде натыкался на воспоминания.

— Ой… Ляль… помолчи, пожалуйста.

— Ты опять за свое? — возмутился Ларионов.

— Нет. — Я обхватила низ живота руками и задохнулась от боли, которую было сложно с чем-либо перепутать. — Тут такое дело. Кажется, я… рожаю.

Лицо Ларионова вытянулось, рот открылся и закрылся. Он приготовил жаркую речь, но абсолютно точно не предусмотрел, что я прерву её таким наглым образом.

— В смысле, рожаешь?! Рано же! У нас же ещё есть две недели?..

— Илья, откуда я знаю, рано или поздно. Двух недель у нас нет. У меня отошли воды.

В его взгляде на секунду погасли звезды, чтобы воссиять с новой мощью.

В больницу мы неслись, нарушая все возможные правила дорожного движения, а я тихонько скулила и подвывала. Илья сжимал руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Разумеется, паника была бесполезной. Я предлагала подождать скорую помощь дома, но он отказался. Решил угробить нас обоих, ага.

— Терпимо? — повторял ежесекундно, и если сначала я ещё вела успокоительные речи (всё нормально, не переживай, все рожают, и я как-нибудь справлюсь), то к концу делала вид, что не слышу вопросов.

Мне позволительно, я вообще-то в шоке от происходящего. Интересно, ещё не поздно передумать рожать? Как-нибудь попозже вернусь. Потерплю немного и…

Или не потерплю…

Ларионов припарковался у самого входа к роддому, открыл пассажирскую дверь и попытался подхватить меня под руки.

— Ляля, я рожаю, а не помираю, прекрати меня опекать. — Стукнула его по ладоням и побрела к крыльцу самолично. — А то развел трагедию.

Дальнейшее помню смутно. Вроде бы меня взяли на оформление, кто-то суетился, задавал вопросы, заполнял бумаги. Ну а затем к нам подошла улыбчивая медсестра платного отделения, чтобы проводить в палату.

— Так-так-так, что тут у нас? — Медсестра окинула Ларионова скучающим взглядом человека, который ежедневно видит шокированных мужей. — Папочку берем с собой или отправляем домой?

Спрашивала она меня, потому что я взяла палату с двуспальной кроватью и возможностью подселения отца. Илья даже анализы соответствующие сдавал. Я почти согласилась на присутствие в палате Ларионова, но потом вспомнила, что рукам слишком легко. Чего-то не хватало. Документы взяла, тапочки схватила по пути из квартиры. Чего же нет?

Блин, совсем забыла о вещах! Собрала ведь заранее, четко по списку, а с этим полубезумным завоевателем даже не вспомнила.

— Отправляем домой. Привези мне сумку, ладно? — попросила Илью. — Она в спальне стоит. Синяя.

Ларионов бездумно кивнул, но у меня сложилось ощущение, что он даже не услышал сказанного.

— Тогда мамочка идет со мной, а папочка едет за сумкой и возвращается, — голосом, каким разговаривают с недалекими людьми, подытожила медсестра.

— Никуда я не поеду, — возмутился Илья. — Арефьева, я… ты…

Он бессильно сжимал и разжимал кулаки, пока меня уводили прочь от приемного покоя.

— Какие-то мужики нынче впечатлительные пошли, — вздохнула медсестра, помогая мне усесться на кресло-каталку. — Вы, надеюсь, на совместные роды его не записывали? А то он там кукушкой точно тронется. Тут недавно случай был: мужчина весь такой брутальный, бородатый в обморок рухнул, как только головка показалась. У него жена рожает, а мы откачиваем бедолагу. Тьфу!