— Богдан, любимый, — жена говорила на редкость сухо. — Я далека от того, чтобы делать тебе замечания, и ни мгновения не сомневаюсь, что ты меня проводишь подобающим образом. Но мой долг…. мой просто-таки женский долг… ведь сама девочка не посмеет тебе ничего сказать, постесняется… По отношению к молодой ты ведешь себя непристойно. Не побоюсь этого слова, прости за возможную грубость, милый – нечеловеколюбиво.

— Да я понимаю! — в отчаянии закричал Богдан, размахивая свободной рукой. — Фира, я все понимаю! Но я в засаде!!

Ничто не напоминало о том, что сезон белых ночей в разгаре. Улицу освещали лишь жестоко мотающиеся фонари, и разыгравшийся не на шутку ветер гудел в проводах. Сорванные стихией листья летели вдоль по пустынной мостовой; ни одна повозка не проносилась мимо.

— Мои люди будут ждать ваших распоряжений в подсобном помещении проходной, — четко рапортовал Богдану Максим Крюк. — Только что мы еще раз проверили связь – каждое ваше слово они слышат отлично. Постарайтесь только остановиться поближе ко входу.

— Постараюсь, — ответил Богдан, в последний раз придирчиво ощупывая наклеенную бороду. Борода была в порядке. — Имейте в виду, хорунжий: формально группой захвата руководите вы. Так что, в случае успеха, ждите повышения.

— Разумеется, жду, — ответил честный козак.

Богдан улыбнулся, кивнул ему и взялся за ручку двери таксомотора. Хорунжий браво приложил пальцы к торчащему из-под фуражки чубу.

— Ступайте, — сказал Богдан, открывая дверцу повозки. Максим Крюк повернулся и молодецкой поступью двинулся к светящемуся окошками павильону проходной.

Богдан сел за руль и, мягко тронув повозку с места, проехал полсотни шагов и свернул за угол. Здесь он должен был ждать рапорта о том, что злоумышленник с добычей покинул ризницу, а затем, под видом обычного таксиста, подъехать к нему и, когда мерзкий Ландсбергис сядет в повозку – взять. И все будет кончено.

Время тянулось нестерпимо медленно. Богдан не глушил мотор, и его сдержанное урчание действовало убаюкивающе. В глаза будто насыпали мелкого песку или пепла. Третья ночь…

Гудел и свистел ветер, и где-то на одном из соседних домов гремела кровля.

Запиликала трубка. Сон смело, словно селевым потоком; уже через мгновение Богдан хриплым от волнения голосом сказал:

— Да?

— Он взял Ясу! — раздался приглушенный, восторженный от осознания уникальности происходящего голос наблюдателя.

— Запись?

— Ведется с того момента, как объект вошел в хранилище. Он для вида еще пошуршал там бумажками с полчаса, а теперь – выходит.

— С нами Бог, — сказал Богдан.

— С нами Бог, прер еч, — ответила трубка, и Богдан дал отбой.

Прошло еще пять минут, и вновь раздался сигнал.

— Да!

— Объект прошел через проходную.

— И?

— Встал на тротуаре, ждет такси.

Богдан машинально глянул на часы. Было без двенадцати час.

Даже в такой момент корыстолюбец постарался выйти из ризницы так, чтобы еще не начала действовать ночная надбавка на пользование таксомотором…

Отчего-то это было особенно отвратительно.

Торопливо перекрестившись, Богдан положил правую руку на рычаг переключения скоростей.

В прыгающем свете качающихся фонарей он издалека увидел нервно топчущуюся у врат ризницы безнадежно одинокую фигуру в широком плаще поверх длинного, едва ли не пят, халата. Полы плаща полоскало на ветру.

Ландсбергис тоже увидел повозку издалека и отчаянно замахал рукой, привлекая к себе внимание. Богдан представил себе, в каком он состоянии – страх и надежда, дикий страх и отчаянная, нелепая надежда: вот-вот все закончится, вот-вот, совсем немного осталось, вот он приближается, спасительный зеленый огонек… и это гипертрофированное, извращенное, доведшее до страшного преступления желание помочь попавшему в беду старшему брату… Но разве лишиться денег – это беда? Еще две с лишним тысячи лет назад Учитель сказал: «С теми, кто устремляется к Пути, но стыдится гадкой пищи и ветхой одежды, благородному мужу не о чем разговаривать». И все-таки, все-таки… «Бедняга», — на пробу подумал Богдан, подруливая к Ландсбергису. Вотще.

В его душе не было сострадания к преступнику.

Не было ожесточения, не было гнева, не было ненависти. Но и сострадания не было. Было одно только точное знание того, что противуобщественные действия Ландсбергиса должны быть пресечены. Учитель говорил: «Благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками». На этом речении стоят человекоохранительные органы.

— Ну и погодка! — весело и нервно, с нездоровым возбуждением в голосе заявил Ландсбергис, садясь в повозку рядом с Богданом. Одной рукой он торопливо захлопнул дверцу и тою же рукой опустил воротник плаща. Другая рука у него была словно неживая, словно он локтем прижимал к себе нечто весьма тяжелое, укрытое под широким плащом. — Врагу не пожелаешь. Слава Богу, что вы тут проезжали! Лигоуский проспект сделайте… и поскорее.

Богдан, продолжая одну руку держать на баранке, другую положил на спинку сиденья за спиною преступника и заглянул ему прямо в глаза.

— Цзюйжэнь Ландсбергис, — тихо и проникновенно спросил он. — Совесть у вас есть?

Несколько мгновений лицо преступника не менялось, словно сделавшись деревянным.

Наверное, Ландсбергису казалось, что ему послышалось. Потом в глазах его мелькнул животный ужас, он судорожно завозился, пытаясь нащупать ручку дверцы. Но дверцу на его стороне повозки можно было теперь отворить только снаружи. И сделают это уже козаки.

Сострадания к нему Богдан так и не ощутил. Неожиданно сам для себя он одним движением сорвал накладную бороду и вновь заглянул в самую душу преступнику. У того отвалилась челюсть.

— Подмышкой, да? — спросил Богдан.

И тогда святотатец и вор тоненько, жалко завыл.

От проходной уже бежал, гремя сапогами, одной рукою придерживая фуражку, а другой – шашку, хорунжий Крюк; за ним поспешали двое его подчиненных.

И тогда Богдан, не в силах долее сдерживать праведного торжества, звонко выкрикнул:

— Дырку от бублика ты получишь, а не великую Ясу Чингизову!

Со всклокоченными, слипшимися от морской воды волосами, осунувшийся, в халате с чужого плеча, Баг сидел напротив Богдана, развалившись в мягком кресле, — и вид имел все еще слегка ошалелый, но довольный донельзя. Одной рукой, забинтованной от кисти почти до локтя, он бережно придерживал лежащий на коленях меч, а другой стискивал бутылку эрготоу «Мосыковская особая» и время от времени, на миг прерывая свой рассказ, прихлебывал прямо из горлышка.