– А! Алекса! – неожиданно воскликнул Мошкин, неожиданно для самого себя, потому что он только что отхлебнул чаю, не успел его проглотить и немного плюнул чаем в маму.

Мама вытерлась салфеткой и протянула чистую салфетку Мошкину.

– Ой… – Мошкин вытер все лицо – и лоб, и виски, и уши и, качаясь на стуле (так легче, наверно, преодолевать смущение), заявил: – А тебя… это…. в Академию… не это… не возьмут!

– Почему? – негромко спросила я, прищурившись. Вот стоило его для этого приводить домой и поить чаем!

– Потому что… это… я… это… смотрел… на сайте…

– Там так и написано: «Александру Веленину не возьмут», так, что ли?

Мошкин стал громко и долго смеяться, мама смеялась, глядя на него, я даже подумала, что, возможно, тот ребенок, которого она забыла в роддоме, когда ей случайно подсунули меня, был глупый маленький мальчик, вроде Мошкина. Так уж радовалась сейчас мама, глядя, как заливается Мошкин. Или же она радовалась оттого, что где-то написано, оказывается, что меня в Академию не возьмут?

– С чего меня не возьмут? У меня рост метр семьдесят два, у меня золотой значок ГТО будет обязательно, осталось лыжи сдать, по бегу – уже первый юношеский, зрение отличное, пятерка по информатике и физике… Что такое?

– Гы-гы-гы… это… гы-гы-гы… – Согревшийся и приобретший нормальный цвет Мошкин разошелся и теперь не мог остановиться.

– Так, все. – Я открыла в телефоне сайт Академии. – И где тут про меня написано?

– Написано, что девочек не берут, – вместо Мошкина неожиданно сказала мама, заодно собирая салфетки, которые Мошкин смял и набросал вокруг себя. – Только на заочное и на переводчиков. А ты же не хочешь быть переводчицей, Сашенька. Ты же хочешь быть разведчицей.

Надо было видеть, с каким выражением мама это сказала!

– На заочное? – растерянно переспросила я. – А… что это значит?

– Ты что, не читала этого? Не видела?

– Я посмотрела, какие экзамены нужно сдавать, к ним готовлюсь… Заочное… то есть сначала нужно поработать в армии, в полиции… Так, что ли? Спасибо, Леша, что ты так позаботился обо мне. Полез на сайт…

– Я просто тоже… это… думал… в Академию…

– Физкультуру сначала сдай! – отмахнулась я. – Какой из тебя разведчик! Язык как помело! Даром что говорить не умеешь – смайликами всех сдашь, все секреты государственные выдашь американцам. Мам… – Я с удивлением смотрела на маму. – А что же ты мне не сказала раньше?

Мама пожала плечами.

– Все не знала, как сказать, расстраивать тебя не хотела.

– А что расстраивать! Значит, пойду в полицию. В училище сначала. Потом уже в институт. Ничего страшного.

– Может быть, передумаешь, а, дочка? Или на переводческий пойдешь?

Мошкин, не зная, как участвовать в разговоре, громко прихлебывал чай. Можно ли научить человека, который тебе симпатичен, пить чай так, чтобы этот человек тебя не раздражал? Можно ли его научить разговаривать? Можно ли его вообще чему-то научить? И стоит ли? Я раньше никогда не задумывалась об этом. А чем же тогда мне симпатичен Мошкин, если первое, о чем я думаю, глядя на него – как бы его переделать и переучить. Как сделать так, чтобы он по-другому смеялся, по-другому бы пил чай, по-другому смотрел, сидел, говорил – главное, говорил. Наверно, надо, чтобы с Мошкиным чай вместе пила та девушка, которая не хотела бы его переделывать для себя, как ей нравится и удобно. Которой бы он был симпатичен полностью вот такой, какой он есть.

– А куда мы идем? – Наевшийся мамиными печеньями и согревшийся Мошкин бодро прыгал рядом со мной.

– К старушке Надежде Ивановне.

– Зачем?

– Я иду помогать ей, а ты прыгаешь рядом.

Леша обиженно глянул на меня, засунул руки в карманы и чуть не полетел на подмерзшей луже.

– Блин, – сказал Мошкин.

– Обходись без блинов, будь добр, – попросила я.

– В полиции… это… всё матом… это… матом! – сказал Мошкин.

– Вот когда я в полиции работать буду, тогда посмотрим. А пока мы не в полиции, держи себя в руках.

Мошкин так долго смеялся моим словам, что я подумала, ему сейчас станет плохо. Что, правда, в них было смешного, он мне не сказал.

Надежда Ивановна не открывала дверь минут пять, но потом открыла, не спрашивая.

– Я Саша, – напомнила я ей.

Надежда Ивановна как-то невнимательно посмотрела на меня и даже не заметила Мошкина, так мне показалось.

Я скинула ботинки и прошла в комнату. Мошкин поплелся за мной, перед этим аккуратно поставив свои огромные ботинки на тряпку у двери.

– Чем вам помочь? – спросила я, оглядываясь и не находя на привычном месте веник. Обычно он стоял в углу крохотной прихожей. – Подмести? Давайте мусор вынесу… Что сделать?

– Вот, прикрепить не могу, – совершенно спокойно сказала Надежда Ивановна и кивнула на кучку на столе. – Хотела надеть в эту пятницу, может, в последний раз. Не с планками пойду, с настоящими, покрасуюсь.

Мошкин уже стоял у стола, покачиваясь. Мне кажется, он растет каждый день и никак не приспособится к своему росту. Вроде вырос, привык. Проснулся – снова выше стал, центр тяжести сместился, Мошкин опять качается.

Я взглянула на стол. Сколько там было орденов, мне сказать было трудно. Много. Я ведь не первый раз у Надежды Ивановны дома. Но она ни разу ничего не говорила о войне. Сколько ей лет? Восемьдесят? Больше, наверно. Восемьдесят пять? Значит, во время войны ей должно было быть… десять? Двенадцать? Или ей больше лет?

– Вы служили? – осторожно спросила я.

Надежда Ивановна кивнула и протянула мне плотный черный пиджак.

– Вот сюда прикрепи, попробуй, может, у тебя получится ровнее.

– Но… Это с войны, да? С Великой Отечественной?

– А с какой же еще!

– А… где вы служили? Сколько вам было лет?

Надежда Ивановна как-то неохотно сказала:

– Мало мне было лет. Я в разведке была. И во время войны. И после.

– А после войны была разведка? – удивился Мошкин.

Я подтолкнула его, чтобы он замолчал.

– Не расскажете?

Редкий случай, чтобы ветераны не рвались рассказывать о своей службе. То, что они прошли и пережили во время войны, оказалось настолько ярче, важнее всего остального, что произошло потом у них в жизни, что при одном упоминании о войне они начинают рассказ с того места, на котором остановились в прошлый раз, когда нашелся кто-то, кто хотел их слушать. Таких рассказов становится все меньше и меньше. И рассказывать некому, да и слушать никто не хочет.

Надежда Ивановна покачала головой.

– Нарассказывалась я уже. Так что? Поможешь прикрепить?