– Когда страны-то не стало, – продолжила Надежда Ивановна, – так и обо мне забыли! Разве обо мне одной забыли?

– Мы о вас помним! – неожиданно сказал Мошкин. – Вот, пришли!

– Да и правда, – словно удивилась Надежда Ивановна. – Что это я совсем уже… А давайте мы будем пить чай!

– Давайте! – обрадовался Мошкин.

Я слегка пнула его ногой.

– Ты только что выпил и съел все у моей мамы, здесь точно не надо никого объедать!

– Ага, ладно, – покорно согласился Мошкин. – Давайте лучше я… – Он огляделся. – Шкаф подвину.

– Зачем? – удивилась Надежда Ивановна. – Я просила? Что-то я забыла. Видишь, все забываю, – горестно сказала она мне.

– Да ничего вы не просили, что вы его слушаете!

Я прикрепила все ордена, нашла все-таки веник, он почему-то был на балконе, подмела в квартире. Комната у Надежды Ивановны была одна, убираться в квартире не сложно. Мне очень хотелось спросить у нее о ее жизни, о том, какие задания она выполняла, как зовут ее мужа – того, от которого она родила детей, я была уверена, что все это правда. Еще мне хотелось спросить, какая у нее пенсия и хватает ли ей денег. Если нет, то я знаю одного волонтера, взрослого человека, который организует сбор продуктов для многодетных или бедных семей. Но я решила спросить это аккуратно, не в лоб. Посмотрела на кухне, когда убиралась, заглянула в холодильник, в шкафчик рядом с плитой. Не густо, конечно, но самое необходимое вроде есть.

Надежда Ивановна, которая показывала Мошкину, как открыть антресольки в прихожей, вдруг спросила:

– Убедилась?

– В чем? – Я выглянула из кухни.

– В том, что я не голодаю. Я умею рассчитать и могу прожить на любые деньги. – Старушка сказала это с такой гордостью, что у меня защемило сердце.

Разве это правильно? Ведь даже если она что-то и забыла и рассказала какому-то корреспонденту не то (хотя я в это не верю), но ордена-то есть… Неужели, прожив такую жизнь, человек должен считать каждую копейку в старости? Правда, той страны, которой она отдала свою жизнь, больше нет. Есть совсем другая страна, некоторые люди просто не признают своей истории, все ругают, все отрицают, ненавидят… Как мой папа, например.

Каждый раз, когда я начинаю думать о том, что разделяет меня и моего папу, мне становится очень грустно. Понятно, в России всегда были славянофилы и западники, только когда читаешь об этом в учебнике истории, с трудом запоминая фамилии и названия журналов, на страницах которых они ругались друг с другом, это одно. А когда водораздел этот проходит в твоей собственной семье, ну пусть не семье – как назвать наши отношения с папой, если он мне родной, но у него как бы две семьи… – бывшая и настоящая…

– Вот я все думаю… – сказала Надежда Ивановна, садясь на старый стул, покрытый самодельным чехлом, – как же это произошло, что то, что мы строили семьдесят лет, так легко и быстро сломалось. Появились как будто из ниоткуда какие-то люди, растащившие всю страну до ниточки… Почему никто не протестовал, почему все молчали? Бескровно, тихо? Ведь жили-то хорошо, как раз жизнь наладилась. На море ездили, у всех отпуска были, два выходных, машины появились… Хотели чего-то другого? Я помню, как рвались все за границу, как рвались… Я-то, когда обратно приехала, и рассказать никому толком ничего не могла, а так хотелось – о той жизни, совершенно не сладкой и не прекрасной, о нищете, которой здесь не знали, о бесправии, болезнях, несправедливости…

Мошкин, снявший с антресолей коробку со старинными коньками, рассматривал черный дисковый телефон, который достал заодно.

– Продать можно… – Он крутил диск и дул в большую тяжелую трубку.

Надежда Ивановна внимательно посмотрела на него.

– Зачем?

– А зачем он… это… лежит? Такая вещь… это…

– Мальчик немножко… – Надежда Ивановна наклонилась ко мне и тихо спросила: – …болеет, да?

– В смысле? – тоже шепотом спросила я.

– Так плохо говорит?

– Болеет, – вздохнула я. – Болезнь такая есть сейчас. Он хороший, не обращайте внимания. Мошкин, на место убирай телефон! Никто ничего продавать не будет.

– Да я… это… как лучше… это…

Симпатичный Мошкин был бы просто невыносим, если бы не его милое от природы, хотя и очень глупое лицо.

– Коньки убирать? – спросила я.

– Так я же тебе их подарить хотела, – удивилась Надежда Ивановна. – Я еще не говорила? Бери-бери, за этим как раз лезли на антресоли. Или у тебя есть наверняка коньки?

– Нет, как раз коньков нет. Спасибо… Но…

– А кому мне дарить? – пожала плечами Надежда Ивановна. – Знаешь, как странно в праздники… Мне вообще нечего и некому дарить. Так что это тебе на годовщину революции. Вот, как раз недавно был праздник. Не праздновал только никто. Удивительно… – Старушка покачала головой. – Иногда проснусь – как во сне. Думаю, приснилось. Или придумала все сама. Да нет. Включу телевизор, а там… Проиграли мы холодную войну. Я проиграла. Я была ее солдатом, точнее, офицером. И все делала, чтобы мы в ней выиграли. Жизнь моя ушла на это. А не вышло.

Я слушала Надежду Ивановну, забыв про Мошкина. Он тоже присел тихо на диван, отодвинув газету, и слушал.

– Почему проиграли, как вы думаете? – спросила я.

– Очень хитрый противник был. Взял голыми руками и не с той стороны, откуда думали. Отравляли сознание потихоньку, отравляли… Готовили всех, то там, то здесь… То одна книга самиздатовская по рукам пошла, то другая… И своих хватало, кто пытался изнутри колобродить… Критиковали, зудели, смеялись… Сидели на кухнях, курили, друг другу вслух ерунду всякую читали, их радио слушали, думали – там правда. А там целые институты работали, чтобы именно такую правду сочинять, какая бы нам в душу запала. Знаешь, сколько радиостанций было – целая индустрия вещания на Советский Союз… А наши глупые всё волны их ловили… Просто не понимали, как хорошо жили. Сейчас зато… – Надежда Ивановна махнула рукой и замолчала.

– У меня… – Я начала говорить и тоже замолчала. Не знала, стоит ли заводить разговор о дяде Коле. Но все же продолжила: – У меня дядя, точнее, двоюродный дедушка на таком радио работал. В Мюнхене.

– Как фамилия? – быстро спросила Надежда Ивановна.

И я вдруг увидела в этой рассеянной старушке молодую женщину – так бывает, иногда в старике вдруг проглядывает тот, кто внутри, кого мешает увидеть несовершенная физическая природа, мешают морщины, искажающие лицо. И я увидела – быструю, смелую, острую на язык, наблюдательную женщину, которая много лет занималась совершенно неженским делом, рискуя если не жизнью, то свободой, посвятив, как она сама говорит, всю жизнь служению Родине. Это немодные, непонятные слова. Представляю, если на таком языке заговорить в нашем классе! Это сейчас Мошкин сидит, слушает, кивает, не ржет. А если бы Надежда Ивановна пришла к нам в класс и начала рассказывать, я представляю, как бы все стояли на головах и фиглярничали.