— «Мы» случились слишком быстро?

— Вроде того, — натянуто улыбается писательница.

Мне ее родители не показались такими поборниками морали, особенно после того, как Очкарик сама рассказывала об утренних подколках мамы в адрес нашего ночного «душа». Но у меня слишком мало исходных данных, чтобы не доверять ее словам.

— И теперь малышку не отпускают жить к циничному мужику?

Если она скажет «нет», я ведь расстроюсь.

Блядь, а ведь реально расстроюсь. Даже разозлюсь. Ругаться точно буду.

Потому что успел настроиться на мысль, что дома меня будут встречать виляющим от счастья хвостиком, улыбкой и веснушками, и, хвастливо задрав нос, рассказывать, что сделала за день, к чему приложила свой женский взгляд и руки.

— Я… Я… — Она выдыхает, собирается с силами и выдает: — Я не собираюсь спрашивать их разрешения. И если ты не раздумал… Забери меня отсюда, мой мужчина в погонах. Забери себе.

Не хотелось бы начинать отношения конфликтом с родителями, но взгляд Очкарика многозначительно говорит, что либо мы сделаем это вот так, молча и по-своему, либо хрен мне, а не Счастливый хвостик и комфортные вечера с замороченной писательницей.

— Тебе здесь долго лежать?

— Я могу и в окно, — заявляет она с самым серьезным видом.

— У тебя сотрясение, блядь, какое окно?! — охреневаю я, ни на секунду не сомневаясь, что так и сделает.

— Не кричи на меня, — тихо просит Очкарик, прижимаясь щекой к моей щеке. — Мне страшно, когда кричат.

— Прости, малыш, издержки общения с дурами. — Когда не прав — у меня не отсохнет язык это признать. — Но в окно ты не полезешь.

— Антон, иначе меня тебе не отдадут. И я совсем не драматизирую.

Значит, не так уж я не прав, предполагая, что она снова что-то недоговаривает.

— Рядом с тобой и без запаха лекарств мне точно будет лучше, чем в этом изоляторе.

Все же в ней есть стержень. Вот как сейчас — прорезалось и упрямство, и крепкие нотки, и желание переть до конца. Видимо, не один я представил, что вдвоем нам будет пизже, чем каждому в своем углу.

— Хорошо, малыш, придется тебя украсить.

Йени счастливо сияет.

Даже когда я дарил своим бывшим дорогие подарки, они не выглядели такими довольными, как эта, не получив ровным счетом ничего.

Конечно, в окно мы не лезем и даже не сбегаем украдкими перебежками, как в комедийном шпионском боевике.

Я просто иду к врачу и говорю, что собираюсь забрать пациентку Воскресенскую, потому что в состоянии за ней присматривать. Он сперва делает вид, что вообще меня не слышит и не видит, так что приходится «засветить» должность и намекнуть на то, что в нашем государстве частные клиники попадают под финансовый мониторинг и прочую херню, которая твориться у них «за кадром». Не люблю так делать, но раз уж решился, то идти буду напролом и до конца. Тем более, Очкарик в трезвом уме и здравой памяти, и может написать заявление об отказе от дальнейшей госпитализации. Оказалось, даже в частных клиниках эта фигня работает, потому что никакие деньги на лечение не могут удерживать человека силой.

Когда она, довольная, в тапках и пижаме ютится на соседнем сиденье, я понимаю, что оно того стоило.

— Что ты ему сказал? — спрашивает шепотом, как будто собирается выпытать у меня секрет.

— Что ты моя невеста и что во мне бурлит кровь моих предков-горцев, — тоже шепотом подыгрываю я.

Пусть у нее будет эта «правда», тем более, что в ответ Очкарик опять прикрывает рот рукой и громко удивленно икает.

По дороге домой она засыпает, а я проворачиваю в голове план действий.

Кто-то должен присматривать за ней хотя бы днем, пока меня не будет рядом.

А моя мама — хирург, пусть и на пенсии.

Хороший повод их познакомить. Уверен, на этот раз мать скажет: «Антон, наконец-то ты нашел хорошую девочку, не просри теперь ее».

— Ты меня на руках понесешь? — удивленно, как будто с ней такое впервые, спрашивает Очкарик, когда я беру ее на руки, чтобы отнести из машины в дом. После дождя грязь и лужи, еще не хватало, чтобы она промочила ноги в своих этих тапках от пыли.

— Ага, — подмигиваю ей, — и через порог брошу, так что советую подготовиться и сгруппироваться.

Тупая американщина, но если Йени так счастливо жмурится — не по хер ли?

На самом деле на руках отношу ее на второй этаж, в кровать, укладываю под одеяло и обещаю наказать, если без моего разрешения начнет бродить дальше туалета.

— Малыш, нужно забрать твои вещи. Есть мысли как это сделать?

— Ключи остались в сумке, а сумка у родителей. — Она сосредоточенно хмурится, потом на секунду «светлеет» и снова хмурится. — И телефон тоже, наверное, остался там.

— Значит, придется встретиться с папой.

— Нам придется встретиться с папой, — пытается переиграть по-своему.

— Госпожа писательница, еще раз — меня достало, что ты снова пытаешься прятать меня за свою юбку. Я — мужик, я тебя забрал. До тех пор, пока ты в моем доме — ты моя ответственность, а я — твоя. В следующий раз, Йен, буду ругаться матом, извини.

Она натягивает одеяло до самого кончика носа, снова икает и говорит по слогам:

— Я — твоя.

— Женщина, надеюсь, ты услышала не только это.

— Зря надеешься, — хихикает она.

Присаживаюсь на край кровати, наклоняюсь над ней и нарочно тяну время, выжидаю, пока опустит одеяло и смешно потянет губы для поцелуя.

— В отношениях, малыш, кто-то должен быть ебанутым, чтобы «задавать ритм» и гармонию, — говорю я, наслаждаясь ее очередным приступом смущения. — И я даже знаю, кто это в нашей паре.

«Я!» — выразительно, одними губами, произносит она.

Когда через полчаса приезжает мать, Очкарик уже крепко спит.

Мать снимает пальто, молча берет у меня чашку с чаем и так же молча ждет, когда я продолжу свой короткий телефонный монолог: «Мам, у меня дома моя женщина с сотрясением, все не очень страшно, но за ней нужно присматривать, так что жду».

У меня хорошие отношения с родителями. Точнее, обычные. Как, наверное, у каждого второго в нашей стране. Отца в своем детстве я почти не помню: он много работал и часто не бывал дома, так что мать, как могла, заменяла обоих. Ставила на ноги, учила каким-то обычным жизненным вещам, пыталась вкладывать в голову житейскую мудрость.

Когда мне исполнилось двадцать, и я активно получал свое первое высшее, отец вдруг появился на горизонте. Нет, не лез с чувством вины за то, что бесцельно пропустил детство единственного сына, а потому что увидел — материнское воспитание дало о себе знать. И тогда в мою жизнь вошли три теперь уже постоянных спутника: цинизм, язвительность и сарказм. И жизнь как-то сразу стала проще, понятнее и спокойнее.