Звонок: последний раунд. На ринге так тихо, что донесся шепот Шугара Рэя Леонарда: “О боже. Он еще стоит”.

Но правое колено Бенитеса коснулось брезента, натянутого над полом. Ненадолго – так католик преклоняет колено перед тем, как окончательно встать с церковной скамьи. То еле заметное подобострастие, означающее “кончен бой”, – он проиграл. Карлотта прошептала: “Помоги мне, Господи”.

Приезжаю в Альбукерке из Батон-Ружа. Этак в два часа ночи. Ветер хлещет. В Альбукерке он всегда хлещет. Зависаю на автовокзале, потом смотрю – таксист, весь в тюремных наколках; думаю: у этого можно разжиться, и вписку посоветует. Он дал мне догнаться, отвел на хавиру – там это называется noria – в южной долине. Вот повезло-то, что я его повстречала – Лапшу. А то нашла куда сбежать – в Альбукерке, хуже не придумаешь. Чиканос держат весь город. Если ты mayate[131] – тебе дурь не продадут, радуйся, если живым уйдешь. Если ты белый мужчина – продадут, но только если ты зону долго топтал, проверен на вшивость. Если ты белая женщина – забудь, такие тут долго не держатся. Выход только один – и тут мне помог тот же Лапша: сойтись с большим человеком, типа как я – с Начо. Тогда меня никто не тронет. Стоп, я что-то не то брякнула. Начо был святой, верьте не верьте. Он много сделал для “Коричневых беретов”[132], для всей общины чиканос, для молодых и старых. Не знаю, где он теперь. Вышел под залог и сбежал. Под огромный залог. Он же стрелял в Маркеса, в наркополицейского: пять пуль в спину. Присяжные не посчитали Начо святым, но Робин Гудом – наверняка, потому что признали его виновным только в непредумышленном убийстве. Хотелось бы мне знать, где он теперь. Меня замели примерно тогда же – за дорожки на руках.

Все это случилось много лет назад, иначе я ничего бы рассказывать не стала. В те времена можно было получить пять-десять лет за один жалкий косяк или за дорожки.

Тогда появлялись первые программы метадоновой терапии. Меня запихнули в один из пилотных проектов. Шесть месяцев в Ла-Виде вместо долгих лет в “Ла Пинте” – так прозвали тюрьму в Санта-Фе. Я заключила сделку со следствием, и еще двадцать торчков – тоже. В Ла-Виду нас привезли всех вместе на старом желтом школьном автобусе. Навстречу выскочила стая одичавших собак: погавкали, поворчали, а потом все-таки убежали, растворились в пыли.

Ла-Вида – это в тридцати милях от Альбукерке. В пустыне. Вокруг – вообще ничего: ни деревца, ни кустика. До трассы 66 далековато, пешком не дойдешь. В войну в Ла-Виде была радиолокационная станция – военный объект. После войны станцию забросили. Серьезно, совсем забросили. Нам предстояло все восстанавливать.

Стоим на ветру, солнце слепит. Радар – здоровенная тарелка – нависает надо всем. Только в его тени от солнца и укроешься. Казармы разваливаются. Рваные ржавые жалюзи дребезжат на ветру. На стенах – обрывки картинок с красотками. В любой комнате – песчаные дюны, три-четыре фута высотой. Да, дюны, с волнами и узорами, как на открытках из Расписной пустыни[133].

Тут все должно было способствовать нашей реабилитации. Прежде всего – “изоляция от улицы”. Каждый раз, когда соцработники про это говорили, мы дико ржали. Тут мы нигде даже шоссе не видели, не то что улиц, а в военном городке улицы были погребены под песком. В столовых стояли столы, в казармах – койки, но их тоже покрывал песок. Унитазы забиты дохлыми зверюшками и тем же песком.

И безмолвие – слышно только ветер да собак, стая так и кружила у Ла-Виды. Иногда это было приятно – тишина, вот только тарелка радара вертелась беспрерывно, с писклявым, похоронным подвыванием: днем и ночью, днем и ночью. Вначале мы от этого звука на стены лезли, но со временем он стал действовать успокаивающе, точно “музыка ветра”. Рассказывали, что радаром перехватывали японских камикадзе, но как знать – тут много пурги несли.

Разумеется, основой нашей реабилитации должен был стать честный труд. Удовлетворенность от хорошо выполненного задания. Прививание навыков взаимодействия. Коллективная деятельность. Эта самая коллективная деятельность начиналась, когда в шесть утра, каждый день, мы вставали в очередь за метадоном. После завтрака до ланча – работа. С двух до пяти – групповые занятия, с семи до десяти – снова групповые.

Группы были организованы, чтобы нас ломать. Раздражительность, спесь, вызывающее поведение – такие у нас были главные изъяны. Мы врали, обманывали, воровали. Каждый день проводились “стрижки”: всей группой орали на кого-то одного, про все его недостатки и слабости.

Нас лупцевали, пока не запросим пощады. Пощады-фигады. Вот видите, я до сих пор раздраженная и спесивая. Я опоздала на группу на десять минут, и мне сбрили брови и срезали ресницы.

Группы решали проблему раздражения. Весь день мы клали в специальный ящик открытки – докладывали, кто нас раздражает, а потом, на группе, прорабатывали это. Чаще всего мы просто орали, что остальные тут – сплошь задроты и шваль. Но, видите ли, мы же все врали и обманывали. В половине случаев никто из нас и не думал раздражаться: мы просто финтили, накручивали себя, чтобы выполнять правила игры в группе, чтобы остаться в Ла-Виде и не угодить на зону. По большей части в открытках стучали на повара Бобби – взял моду прикармливать диких собак. Или что-то типа: “Гренас отлынивает от прополки – только курит и гоняет граблями перекати-поле с места на место”.

Собаки нас раздражали, это да. В шесть утра, в час дня и в шесть вечера стоим в очереди к столовой. Ветер кидается в нас песком. Мы усталые, голодные. Утром – холодно, днем – жарко. А Бобби все медлит и вот наконец шествует по залу, точно чванный банковский кассир – отпирает нам дверь. И вот мы ждем, а в нескольких футах, у двери на кухню, собаки тоже ждут, пока он кинет им остатки. Шелудивые, беспородные, уродливые псы, брошенные хозяевами тут, на плоскогорье. Против Бобби собаки ничего не имели, но нас ненавидели, скалили зубы и рычали, день за днем, перед завтраком, перед обедом и перед ужином.

Меня перевели из прачечной на кухню. Помощь повару, мытье посуды, уборка. Со временем я стала лучше относиться к Бобби. И даже к собакам. Он им всем дал имена. Дурацкие какие-то. Герцог, Пятнышко, Черныш, Хромой, Коротышка. И Лайза, его любимица. Старая бурая дворняжка с плоской головой, огромными, как крылья летучей мыши, ушами и янтарными глазами. Спустя несколько месяцев она даже начала есть с его ладони. “Солнышко! Лайза, солнышко мое желтоглазое”, – сюсюкал он. Наконец она дозволила ему чесать свою голову за мерзкими ушами и зад чуть выше длинного крысиного хвоста, болтавшегося у нее между задних ног. “Солнышко ты мое доброе”, – говорил он.