— Верно говоришь, Арсен... — закивал Панталеон. — Я тоже своей братии запретил корить святейшего за чревоугодие. Нужда будет, говорю, наш патриарх любого афонского монаха за пояс заткнёт в аскетизме.

— Много, много лишнего на патриарха говорено... — вздохнул Арсен. — Многие архимандриты в жадности его попрекали. Ругались, что все подарки, все вклады, которые в их монастыри делались, патриарх Паисий у них отобрал. А жадность ли это была? Он ведь о нас, неразумных, пёкся...

— Истинно говоришь, брат! — с воодушевлением проговорил Панталеон. — Великий был праведник покойный. И ты знаешь, Арсен, я так думаю, что он не по забывчивости своей, а по неизреченной мудрости, лишив меня Газской митрополии, оставил в митрополитах газского Предтечева монастыря...

Неожиданным был ход, сделанный Панталеоном, но Арсен уже наготове был.

— Истинно глаголешь, владыко! — с ещё большим, чем Панталеон, воодушевлением воскликнул он. — Дивным прозорливцем покойный патриарх был! Всё наперёд видел! Вот бы Господь-то тебя, владыко, в патриархи на Русь дал!

И остро-остро впился глазами в лицо Панталеона.

Хитёр был Лигарид. Искусен во всякой хитрости. Но тут на камень, как говорят русские, коса нашла. Не ожидал Панталеон такой прозорливости от Арсена. Замешкался с ответом. И по промедлению этому безошибочно понял Арсен, что правильно угадал.

Всё теперь становилось на свои места. Всему объяснение находилось... И время приезда Панталеона, и грамоте, которую заставили Парфения IV выдать отлучённому митрополиту. Насколько уж верили в Риме в успех предприятия, неведомо, но грех, конечно, иезуитам было в сумятице этой не попытаться возвести в русские патриархи нового Исидора. О единении церквей не только ведь в Москве думают...

Мысли эти мгновенно пронеслись в голове Арсена и тут же — всё ещё молчал Панталеон! — снова зябко сделалось Арсену. Какую же ошибку совершил он, показав, что разгадал замысел Лигарида! Такие ошибки Арсену-то хорошо известно было это! — не прощают иезуиты. И длилась, и длилась пауза. И теперь — Арсен ясно чувствовал это! — уж не от растерянности длил своё молчание Лигарид, а сознательно. Сейчас сам Арсен должен был сделать свой выбор, и сделать это немедленно, ибо от этого теперь зависела его судьба.

Мелким потом покрылось лицо Арсена. Опять проиграл он... Опять, увлёкшись, позабыл, что не следует делать ход, не продумав следующего хода. Всё перезабыл Арсен за эти десять лет... И ничего, ничего не мог придумать Арсен, а молчание Лигарида давило всё сильнее и сильнее, и Арсен совсем потерялся. Засуетился. Встал. Простодушно улыбнулся, как бы показывая, что такой вот дурак он — брякнет, что на язык взбредёт, и всё тут. Не стоит и внимания обращать на его пустые слова...

И сам понимал Арсен, что не обмануть ему Панталеона, но уже не мог остановиться.

— Владыко! — простовато улыбаясь, сказал он. — Чего святейшему патриарху Никону-то благословишь передать?

Прервал молчание Лигарид.

— Вот уж угораздил меня Господь... — вздохнул он. — Знать бы, что Никон такое своеволие учинит, не ехал бы сюда. Как теперь быть? Никто не может двум господам служить. По зову Никона ехал сюда, а вижу, что не правое дело творит он, переча государю.

Сурово, как приговор, прозвучали слова митрополита газского Предтечева монастыря. Ещё страшнее стало Арсену. Не Никону выносился сейчас приговор, а ему, Арсену! Совсем потерял разум Арсен от страха. Уже не соображая ничего, напролом кинулся к своему бывшему сотоварищу по римскому коллегиуму. Торопливо заговорил, что хочет пригрозить Никон великому государю отдаться на суд Папы Римского, потому как вызнал у него, Арсена, про третье и четвёртое правило Сардикийского Собора, позволяющее в затруднительных случаях обращаться в Рим.

— Это правило относится только к епископам Сардикийской области, находящейся в ведении папского престола... — неумолимо ответил Лигарид. Потом повернулся к иконам и, осенив себя крестным знамением, добавил: — Передай патриарху, что не православно суть его намерение. Нешто можно так поступать? Господь с вами. Одумайтесь!

Всё было сказано. Всё было понятно Арсену. Ошибся он. Засуетился. Не нужна была Лигариду такая помощь Арсена, и сам Арсен тоже не нужен был.

— Истинно говоришь, владыко... — смиренно подходя под благословение Панталеона, сказал Арсен. — Благослови на вечерю идти. Помолиться мне, грешному, надобно...

— Ступай, сын мой... — осеняя крестным знамением склонившегося к его руке Арсена, сказал Лигарид. — Молитва для монашествующего — главное дело есть.

— Истинно, истинно глаголешь, владыко! — лобызая его руку, прошептал Арсен. О пощаде молил он. Страшно было Арсену.

Не близок путь от Симонова монастыря до Кремля. Совсем озяб Арсен, пока добрался.

Какан уже ждал его в келье. Сидел за столом и тетрадку Арсенову листал.

— Всё-таки не сжёг? — спросил он.

— Нет... Не сжёг...

— Может, и правильно сделал... — сказал какан, перелистывая страницы. — Любопытные ты вещи, Схария, пишешь... Вот это мне понравилось...

Какан наклонился над тетрадью и прочитал вслух:

«Хитёр был пятидесятилетний Панталеон Лигарид. Настолько хитёр, что пугала порою московитов его суровая непримиримость.

— Дозволишь ли правду глаголить, великий государь? — спросил Панталеон на приёме у русского царя.

— Сказывай! — разрешил царь. — Всё приму.

— Велик грех, государь, иерею в храме покинуть ризы своя! — сказал Лигарид. — Подобно самоубийце, иерей тот себя разоблачает. И тебе грех, государь, про обиды иерея того думать, ибо увеличиваешь ты, государь, тем самым церковное возмущение!

Безбоязненно говорил царю Панталеон. Ёжились в своих богатых охабнях бояре, заливались едким потом под расшитыми золотом кафтанами. Нельзя было столь невежливо говорить с государем. Но внимал словам Панталеона царь, на сердце ложились ему слова Газского митрополита, снимали тяжесть с сердца. Пустыми и ничтожными казались после этих слов все угрызения совести, которые испытывал государь, думая о собинном друге Никоне. А угрызений совести не могли заглушить ни наговоры бояр на Никона, ни брюзжание своих архиереев, стремившихся переложить на плечи государя весь груз ответственности.

Смолк Панталеон. Молчал и царь. Молчали бояре. С суровым лицом пророка, привыкшего безбоязненно говорить правду, стоял в молчании Панталеон.

— Что же делать нам, грешным, владыко? — спросил наконец государь. Суровые слова митрополита уничтожили в нём последние колебания. — Укажи путь, как навести порядок, владыко. Мало пока на Руси своих грамотеев. Невежество царит.

— Возможно путь указать... — ответил Панталеон. — Не простое дело это, но разрешению подлежит. Нельзя Никону своеволия его простить. Суд над Никоном требуется. Вселенские патриархи должны его судить. Это митрополит Газский берётся устроить. Надобно только ему жалованья увеличить. Такая дороговизна в Москве, что всех служек и лошадей голодом приходится морить.