Участвовал в работе Собора и Славинецкий.

Частенько захаживал он теперь к Арсену Греку, чтобы пособил тот ему найти нужную справку из правил апостолов и святых отцов, сам рылся в книгах, делая необходимые выписки.

Видно, на самом Соборе не мог наговориться Славинецкий... То, что на Соборе не сказал, Арсену рассказывал. Рассказы эти Арсен в свою тетрадь тайной азбукой записывал.

Несколько месяцев изучал Собор все обстоятельства ухода Никона. Опрашивали свидетелей, наводили справки, наконец единодушно решили, что патриарший престол оставил Никон своей волей... Разногласия возникли, когда начали рассуждать об отрешении его от патриаршества. Одни считали, что коли самовольно оставил Никон патриаршество, то значит, и отрёкся и от престола отрешился. Другие доказывали, что отречение только на словах было, что продолжал всё это время совершать Никон архиерейские службы и, значит, в действительности от сана своего не отрекался, и об отрешении его от патриаршества рассуждать надо. Третьи говорили, что и рассуждать нечего тут...

— Ещё Кирилл Александрийский говорил... — подёргивая себя за рыжеватую бороду, возбуждённо доказывал Арсену Славинецкий. — Аще бы и Писанием отрёкся, если достоин святительства — да служит. Если же недостоин, то пусть хоть и не отрицается, всё равно, обличённый судом, должен быть низвержен.

— То есть ты утверждаешь, что отречение Никона ничто есть? — уточнил Арсен, записывая этот разговор.

— Так, старче... — кивнул Славинецкий. — Иного нам избирати, Никону живу сущу, видится немощно.

Вначале греческими словами Арсен эту фразу повторил, потом на латыни попробовал. Тогда только и сообразил, что Славинецкий считает невозможным избрание нового патриарха при жизни Никона.

Усмехаясь, записал Арсен в тетради, что, если все на Соборе изъясняются так же, как Славинецкий, ни о чём на Соборе договориться не сумеют.

«Язык соединяет людей... — торопливо записывал Арсен в своей тетрадке. — Но язык и разъединяет их. Если запутать народ в правилах совершения обрядов, если сделать непонятными эти правила, непонятным станет и само православие, а значит, чужим. Оно станет ненужным и будет отринуто».

Арсен помнил о запрещении какана вести записи, но какан — Арсен отчётливо видел это — сам не понимал того, что понимает Арсен. Записанные на бумаге слова обладали силой, которая позволяла Арсену видеть то, чего он никогда не смог постигнуть. Сейчас Арсен совершенно ясно понимал, в чём заключалась ошибка Схарии и его учеников. Тайное осквернение святынь требовало осторожности и сопряжено было с опасностью, поскольку надобно было всё время побуждать своих последователей к свершению осквернений. Шествие же славинецких и полоцких, вызванное, как считал Арсен, им самим, совершалось без всякого его участия. Шествие это невозможно было уже остановить никакими преградами.

«Они всё вытопчут... — записал в тетради Арсен. — Они будут брести, пока не превратятся зелёные нивы в голую пустыню».

Но одно дело — вызвать разрушающие силы. Другое — уметь управлять ими. Одно дело — быть частицей разрушающей силы, другое — стать её повелителем. Сделать это можно было, только изучив саму силу...

Хотя уже целых десять лет бок о бок жил Арсен со Славинецким в Чудовом монастыре, до сих пор ещё не научился он понимать киевского монаха. Приехал Славинецкий в Москву вместе с товарищем своим Сатановским по приглашению Фёдора Ртищева. Некоторое время жил на подворье Посольского приказа, потом перебрался в построенный Ртищевым Андреевский монастырь. С 1652 года, когда вернулся Арсен в Москву, жил вместе с ним в Чудовом монастыре. Был он глуп и самоуверен до невероятности. За любую работу брался, не задумываясь даже, сумеет ли справиться с нею. И — поразительно! — кажется, только Арсен один и понимал, какую работу он делает. Если самого Арсена давно уже поносили в своих проповедях опальные ревнители православия, то Славинецкого и они не трогали. Ещё поразительнее было, что, хотя и не скрывал Славинецкий своей привязанности к опальному Никону, его пригласили к участию в работе Собора, призванного отрешить Никона от патриаршества. Более того — поручили составить Деяния Собора.

В тетради Арсена было записано, как пришёл Славинецкий сказать ему, что Собор всё-таки лишил Никона архиерейства и священства.

Лица в тот день на монахе не было, одна рыжая борода торчала.

— Что же так? — равнодушно спросил Арсен. — Ты же говорил, что иного нам избирати, Никону живу сущу, видится невозможно...

— Греки настояли... — сокрушённо вздохнул Славинецкий. — Они объявили шестнадцатое правило Святого Собора Константинопольского, глаголемого Двукратным. «Безумно убо есть епископства отрешися, держати же священства». Что тут делать будешь? Против Святого Собора не пойдёшь...

— А разве такое правило есть?

— Как же нет-то... Нешто греки врать будут?

— А это проверить надобно. У нас, в патриаршей библиотеке, имеются деяния Собора, глаголемого Двукратным...

Трое суток не выходил Славинецкий из библиотеки. Все книги пересмотрел — не было в книгах правила, возвещённого желавшими угодить великому государю греками.

«Грекови на Соборе из своей книги греческия прочитали и сказали, что это правило шестнадцатое Перваго и Второго Собора... — написал он в челобитной государю. — И я не дерзнул прекословить и согласие своё дал на низвержение Никона, бывшего патриарха. Но сделал это, обманувшись словами греков, ибо ни в словенских, ни в греческих правилах нет такого правила. Потому каюсь и согласия своего на неправедное низложение не даю».

Прочитав эту челобитную, великий государь Алексей Михайлович объявил, что в таком случае не может доверять решениям Собора московского и греческого духовенства, ибо они не согласуются с правилами апостолов и святых отцов, и потому не возьмёт греха на свою душу и решения эти оставляет без последствий...

О, каким самодовольством лучился Славинецкий, повествуя об успехе своего челобития! Снова и снова повторял он переданные ему слова государя. Даже голова зашумела у Арсена от учинённого Славинецким восторга. Насилу дождался, пока уйдёт монах. Чтобы успокоиться, вытащил тетрадку, собираясь записать этот рассказ. Открыл её и увидел, что рассказ уже записан. И про поиски в библиотеке записано, и текст челобитной приведён, и про решение государя. Даже про то, что зашумело у Арсена в голове, тоже было записано в тетради. Его, Арсена, рукой записано. Одному ему ведомой азбукой. Растерянно смотрел Арсен на тетрадь. Ничего не понимал Арсен...

Не было мира в войне. Не было мира в Церкви. В Сибири тоже мира не было...

Года не прожили в отстроенном Нерчинском остроге, как заволновались тунгусы. Оставив в Нерчинске небольшой отряд, Пашков вернулся на озеро Иргень.

Пять недель шли по льду реки. Отощавшие клячи с трудом волочили санки с рухлядью и детишками. Взрослые шли пешком. Аввакум с протопопицей едва за лошадьми поспевали, а отстать страшно — волновались тунгусы.