– В этом я не сомневаюсь! – отрезал ее отец. – А теперь возвращайся к своим цветам и кошкам и насладись последними днями истинной свободы, которую ты будешь знать в жизни.

– Фу! – Она поцеловала его в щеку и прошествовала к двери. – Я всегда буду свободна, отец мой, ибо моя воля подчиняет себе все мои желания. Такими должны быть и все люди. Но, поскольку это не так, сильные правят слабыми, такими, как Тутмос.

Пританцовывая, она вышла, а он послал за картами Нила. Ни один бог не должен быть забыт, а святилища усеивали берега благородной реки на всем ее протяжении.

Неделю спустя царский вестник принес Сенмуту свиток. В тот момент они с Бенией как раз обедали в комнате инженеров, но Сенмут немедленно встал из-за стола и унес послание к себе. Он сразу заметил, что это не кое-как нацарапанное письмо вроде тех, которые он получал от отца из деревни, и когда он срывал тяжелую печать, пальцы его дрожали. Черные иероглифы запрыгали у него перед глазами.

«Я с отцом скоро отправлюсь в путешествие и буду отсутствовать весь месяц Мезор. Ты же продолжай трудиться над задачей, которую я тебе поставила, а когда я вернусь, то начну строить. Отдаю тебе рабыню Та-кха'ет, используй ее по своему усмотрению. Не заставляй ее бездельничать».

Внизу за Хатшепсут приложил свою руку сам главный царский писец Анен. Едва Сенмут кончил читать, как в дверь постучали. Он крикнул: «Войдите!» – и в комнату вплыла Та-кха'ет, закрыла за собой дверь и простерлась ниц. Юноша изумленно взглянул на копну ярко-рыжих волос у своих ног.

– Встань!

Она поспешно поднялась и замерла перед ним, опустив глаза долу.

– И что я, интересно, должен с тобой делать? – спросил он у нее. – Погляди на меня!

На него немедленно уставились два зеленых глаза, в глубине которых он увидел искорки смеха. Шутка ей нравилась.

– Царевич короны отдала меня вам, чтобы вы никогда не выходили на солнцепек без краски, – сказала рабыня. Говорила она высоко, нараспев, с сильным акцентом; зубы у нее оказались мелкие и белые. У нее была очень бледная, почти белая кожа, и он сразу понял, что, кто бы она ни была, родина ее далеко от Египта. – А еще царевич короны сказала, что я должна развлекать вас в ее отсутствие и скрашивать вам долгие зимние ночи.

Сенмут ухмыльнулся:

– Откуда ты?

Она ответила ему озадаченным взглядом.

– Где ты родилась?

Она красноречиво пожала одетыми в шафран плечами.

– Не знаю, господин. Помню только море и сильный холод, и ничего больше. Я долгое время прожила в доме визиря Севера, где была личной служанкой.

– Как же ты попала во дворец?

– Царевич Хапусенеб подарил меня ее высочеству, потому что я была обучена искусству обращения с косметикой.

Когда Сенмут не выдержал и расхохотался, она улыбнулась ему в ответ, и оба почувствовали, как между ними растет взаимопонимание.

– Полагаю, ты и в других искусствах сведуща.

Она потупилась, веснушчатые пальцы перебирали складки ее юбки.

– Об этом вам судить, мой господин.

– Посмотрим. Подарок ты и в самом деле ценный.

– Надеюсь, что так. Царевич короны велела мне не теряя времени показать, чего я стою.

Он отпустил ее сам, по-прежнему ухмыляясь, сел на пол рядом со своим ложем, посидел немного и пошел по делам, а с Бенией увиделся снова только за ужином. Но когда, поужинав, он вернулся к себе, с ног до головы закутанный в плащ, ибо зимние ночи зачастую бывали холодны, то обнаружил, что в его спальне горит жаровня, все лампы зажжены, а перед маленьким домашним алтарем бога Амона курятся благовония, источая сладковатый дым.

Едва он вошел, Та-кха'ет согнулась в поклоне. На ней не было ничего, кроме тонкого полупрозрачного одеяния, которое облегало ее хрупкую фигурку, словно дым из курильницы, а в волосы она вплела зимние цветы, розовато-лиловые и зеленые.

– Не выпьете ли горячего вина с пряностями, оно поможет согреться в эту холодную ночь, – предложила она, а глаза ее обещали удовольствия, пьянящие сильнее, чем вино, соблазняющие больше, чем свежайшие медовые пирожки.

Сенмут не смог ответить. Он сделал к ней шаг, она подхватила плащ, соскользнувший с его плеч, бросила его на табурет у себя за спиной и снова повернулась к нему, ее руки заскользили по его плечам и напрягшейся спине. Он обхватил ее руками, крепко стиснул, чувствуя тугие холмики ее грудей, его губы жадно обшаривали ее теплую шею. С тихим смехом она увлекла его на ложе, и когда дар речи вернулся к нему, лампа успела догореть почти до конца.

Так Сенмут, сын крестьянина, жрец Амона и зодчий расстался наконец с невинностью. Он полюбил Та-кха'ет, ее своеобразный юмор, ее умение легко, непринужденно молчать, ее неожиданные вспышки страсти. Он обнаружил, что, с тех пор как она поселилась с ним, ему стало легче работать. Вне всякого сомнения, царевич знала, что делает, размышлял он, и в ее планы вовсе не входило, чтобы к полной самоотдаче, которой она требовала от него в качестве зодчего, примешивались внутренние метания и борения неудовлетворенного самца. До чего мудра и до чего коварна! И как беспощадна в своем упорстве, в своей убежденности, что все будет так, как она захочет, стоит ей только пожелать. И он каждое утро с удвоенным рвением возвращался к своей работе, а вечерами с новой страстью шел в постель.

Вечером последнего дня месяца Апап Хатшепсут приблизилась к храму Амона. Она была одна, если не считать служителя его величества, который сопровождал ее, пока она шла сквозь мокрую, холодную рощу; но едва она вступила под первый пилон, обозначавший вход в священное место, слуга поклонился и оставил ее.

Одета она была лишь в набедренную повязку, а ее отец собственноручно смыл с нее всю косметику, благовония и масла. Убранные наверх волосы удерживала простая бронзовая булавка, ее единственное украшение.

Солнце село час тому назад, а земля уже остыла – Ра забрал с собой весь свет, все тепло, все краски. Хатшепсут дрожала на холодном ветру, который со свистом проносился мимо нее в ворота и оттуда дальше, в пустоту внешнего храмового двора. Она встала на колени, поцеловала землю и заспешила вперед, стремясь уйти со сквозняка; но внутри было так же холодно и пустынно, как в саду, только пилоны один за другим отбрасывали черные тени на золотистый пол. Ни замешкавшийся жрец, ни припозднившийся верующий не нарушали своим присутствием тишину зимнего вечера. С минуту девушка озиралась по сторонам, испытывая желание бежать подальше от темных углов, откуда доносились вздохи ветра. Сегодня был вечер ее встречи с Амоном, и потому ни одна лампада в храме не горела. Она нерешительно шагнула вперед, к огромным дырам, которые были всего-навсего боковыми проходами, но теперь казались ей гигантскими черными ртами, распяленными, чтобы поглотить ее, и, бормоча молитву, торопливо пересекла внутренний двор. Между третьим и четвертым пилонами тьма была гуще всего, ибо деревянная крыша, сооруженная здесь по приказу ее отца, не пропускала тот жидкий свет, который изливало после заката зимнее небо. Она перебегала от одного ряда колонн к другому, ища заветные золотые двери, за которыми был другой зал и другой проход – узкий, потаенный, полный тайн, ведущий в святилище, к самому великому богу.