– Вы и сейчас любите этого человека? – спросила я. Мне почему-то было важно получить от нее положительный ответ. Лидия Васильевна лишь неопределенно описала сигаретой дугу.

Вдруг дверь распахнулась, и в трапезную вошел не старый, но болезненно-одутловатый человек в дождевике и соломенной шляпе с полями. Капюшон дождевика был натянут на шляпу, и создавалось впечатление, что перед нами вдруг, как на сцене, появился артист в костюме переспелого трухлявого гриба. Но на плечах его дождевика были вполне настоящие, не сказочные, темные мокрые полосы.

– Знакомьтесь. Это Маклаков. Преподаватель, – сказала мне Лидия Васильевна.

– Там что, дождь? – удивилась я. Еще минут пять назад никаких туч на небе не было и в помине.

– Гроза. Сейчас грянет. – Маклаков своими пухлыми пальцами стащил капюшон, снял шляпу, стал расстегивать плащ. Волосы у него оказались тусклые, жирноватые и до плеч. Под плащом обнажились клетчатые шорты до колен, тонкая трикотажная майка-безрукавка, как у борца, поверх которой была надета расстегнутая на груди рубашка с короткими рукавами.

– Гога! Ты тоже хоть подойди, познакомься! – крикнула в сторону художника Лидия Васильевна.

Гога будто ждал ее приглашения. Будто стеснялся подойти сам. Он тут же положил кисти, вытер руки запачканной тряпкой и приблизился ко мне.

– Дарья Анисимова.

Он сделал движение вперед всем своим колеблющимся узким корпусом, и я поняла, что мне нужно подать ему руку. Гога осторожно взял мою руку в свою, будто стараясь не испачкать, и вдруг припал к ней своей горячей щекой, зайдясь внезапными всхлипываниями. Руку мою он при этом не отпускал.

Я в недоумении взглянула на Лидию Васильевну.

– Гога! – крикнула она. – Перестань!

– Я плачу! Я рыдаю! Ангел! Просто ангел! – в голос уже подвыл Гога, нисколько не стесняясь ни окрика, ни того, что я уже судорожно выдирала свою руку из его цепкой, как собачья пасть, лапы. – Снизошла и на нас, здешних грешных, небесная благодать! Уж не Тайкиными ли молитвами, страшно подумать, центральная пресса удостоила нас посещением не просто корреспондентки, а ангела небесного красоты несказанной…

Я выдрала руку и сердито оглянулась. Маклаков, будто ничего не происходило, спокойно пристраивал на струганую деревянную вешалку плащ. Ноги его, обнаженные ниже колен, были светлые, полные и совершенно безволосые, как у женщины.

– Ангел! Чистый ангел! – уже тише, но еще вполне явственно подвыл Гога. Лидия Васильевна как сидела, так и не пошевелилась на своем табурете, только ее сиреневые рукава повисли вдоль рук, как привядшие, брошенные на дорогу, сорванные колокольчики. И вот в этот момент грянул гром. Удар был такой силы, что мне показалось, тяжеленная крыша лопнула и развалилась над самой моей головой. Электричество мигнуло и погасло.

– Ну вот, приехали, – уже совершенно нормальным голосом сказал в темноте Гога.

– Свечку принеси, – отозвалась Лидия Васильевна. Рядом со мной кто-то прошел совсем близко, и я мысленно ойкнула. Мне показалось, что не будет ничего невероятного в том, что, пользуясь темнотой, кто-нибудь может меня ущипнуть или сделать еще что-нибудь в этом роде.

Но ничего не произошло. Через короткое время обычная хозяйственная свеча была водружена в стеклянную пол-литровую банку, раздалось чирканье спички, и небольшое пространство вокруг меня и Лидии Васильевны оказалось освещено. Гога задумчиво привалился к стене, по-мефистофельски сложив на груди руки. Маклаков откуда-то принес еще одну табуретку – мне, а потом и себе, и уселся с нами как бы в круг с самым независимым видом. Было слышно, как по крыше зашумел не сильный пока дождь и снова ударил гром.

– Все, теперь вы наша пленница, – вдруг с самым серьезным видом сказал Гога, оторвался от стены и пошел к своей картине. Видно, хотел посмотреть, как она выглядит при свете молний.

– «Как будто ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», – вдруг напыщенно, как в плохом театре, продекламировал Маклаков.

– Ради бога, – сказала Лидия Васильевна и еще налила себе вина.

– А что? Имею право. – Маклаков вдруг сорвался со своего сиденья, метнулся к вешалке, схватил свой плащ и бросил его к ногам Лидии Васильевны. – Ноги простудишь. Ставь на плащ, – с неожиданной для меня заботливостью сказал он.

Мне показалось, Лидию Васильевну сейчас вытошнит.

Мне не захотелось сидеть, и я встала. Отошла и оглянулась. Маклаков и Лидия Васильевна сидели, освещенные светом свечи, как в пещере. Извивающийся всем телом Гога бродил в темноте поодаль. Все между этими людьми было переговорено, все покровы сняты. Им оставалось жить здесь до смерти еще, может быть, долгие годы и воспитывать в этих стенах подобных им детей. Я представила, что если у них отберут их ковчег, им некуда будет деться. Распадется их кружок. Прервется связь. И возможно, совершенно некому будет вот так, между прочим, совсем некстати, продекламировать Тютчева. И кто такой этот Тютчев, тоже может быть вскоре всеми забыто. При свете свечи ближайшие к освещенному кружку картины казались очень яркими и будто живыми. Я представила, что эти белоснежные по сравнению с чернотой за окнами стены, идеально правильные арки сводов, узкие окна с чугунными решетками – все это огромное, прекрасное, гармоничное пространство попадет в маленькие ручки Таисии. Она наделает здесь перегородки, поставит кроватки, повесит иконки и коврики. Уберет все искусственными цветами и увеличит число своих «сподвижниц» на несколько десятков человек, а Лидию Васильевну с ее сумасшедшими товарищами и детьми переведут, например, в библиотеку. И картины будут там висеть среди книжных полок, вместе с другими детскими поделками. И, возможно, нет в этом ничего такого уж плохого. Только неизвестно, куда тогда пойдет со своими творениями Гога. А влюбленный в Лидию Маклаков в своих безумных шортах, возможно, наконец займется собственным забором и огородом… Но почему-то мне было вовсе не весело от такой перспективы.

На улице начался настоящий ливень. Удары грома слышались все реже, гроза уходила в сторону, но дождь обещал закончиться еще не скоро. Маклаков снова встал, наклонился к своему плащу – ноги на него Лидия Васильевна так и не поставила, и извлек из внутреннего кармана маленькую бутылку водки. Чекушку – называл их мой дед. Лидия Васильевна посмотрела на Маклакова с осуждением, но ничего не сказала.

– А я с горя пью, – посмотрел на нее Маклаков и пошел к Гоге. – Будешь?

Они распили водку на двоих.

– Закроют нас, – утвердительно, как бы про себя, заключила Лидия Васильевна.

– А за электричество здесь кто платит? – вдруг, сама не зная зачем, спросила я.

– Бюджет, – сказала она. И в подтверждение своих слов, что их закроют, опять повторила как о решенном деле: – Закроют.

Подошедшие к нам Гога и Маклаков посмотрели на меня враждебно.

– Не хотите уехать отсюда? – спросила я, не обращаясь ни к кому конкретно.