Настасьи Карповой «по духу», крестьянин села Золоторучья Углицкого уезда с двуликим именем Андреян — представляющим помесь христианских Андрея с Адрианом. Был он, по его словам, в год допроса «лет например с 28» и, стало быть, Каину почти что ровесник. Взваливши на себя без спросу разом два подвига — юродства и безмолвия, сей пустосвят пришёл на Москву, где его без труда вскоре и обратил в хлыстовскую веру «просвиряк» Чудова кремлёвского монастыря Варлаам Шешков. Затем юрод Андреян Петров уже на свой кошт приобрёл келью в женской Варсонофьевской обители, где успел подклонить в ересь и самое игумению. Впоследствии он ещё признавался во блудном грехопадении со многими инокинями, которое имело отнюдь не просто житейский смысл...

Посланные для поимки пришли в принадлежавший теперь ему по наследству от Суслова «Новый Иерусалим» за Сухаревой башнею, но захватить юрода на Черкасском огороде не удалось; зато произведён был тщательный осмотр владения, где обнаружили здание о шести светлицах в полтора десятка окон с крепкими ставнями и железными запорами. Оно просто-таки кипело добром — немало водилось в убогих руках фарфора, хрусталя, серебряных образов в вызолоченных окладах, ковров, пуховиков, ружей с пистолетами, перемен платья и белья. В саду, подале от постороннего взора, спряталась совершенно новая деревянная церковь, никем не освящённая, о трёх престолах с полною утварью — за покровами на «мощи» в неё и уехал накануне обыска Андреян в Питер-град с приятелем капитаном Смурыгиным. У ворот стояла просторная людская десятиоконная изба; кроме того, на дворе оказались конюшня с исправною сбруей и прочие службы. В доме жила добрая дюжина жильцов с прислугою, а в приворотной избе ещё крепостные княгини Черкасской.

Комиссия сама поместилась удобства ради в этих палатах, причём работы ей достало надолго; разбирательство превзошло в обе стороны сроки даже невиданно длинного Каинова дела — начавшись за четыре лета до него и окончившись год спустя.

Следуя хлыстовскому обыкновению хорошенько скрывать подлинные убеждения, все подсудимые поголовно вскорости же покаялись в «заблуждении», воротясь для видимости в лоно матери-церкви и предавши ересь дружной анафеме. Андреян, правда, сперва заартачился, корча немого, разума и гласа не имущего; но кнут да дыба, как коротко сообщает известие о деле, «отверзли притворныя немыя уста его».

Осенью того ж 1745 года в Андреяновом доме прохудилась было труба. Стали искать глины для её починки, копая из-за холодного времени прямо в приворотном строении, и тут наткнулись на полуразвалившееся тело с остатками чёрных волос. Все члены его распались уже по частям, мясо отстало от костей — и даже нельзя было угадать, какого оно полу. Все находившиеся под следствием совокупно отозвались совершеннейшим про то незнанием, и хотя работа явно указывала на их руки — быть может, это сохранялись до переноса в укромную церковь выкраденные с Ивановского погоста «мощи», — так до правды доведаться и не удалось, а труп безымянный спустя четыре года свезён был в Убогий дом подле храма Ивана Воина.

Но самыми страшными известиями из сохранившихся в бумагах следствия оказываются признания о жертвоприношениях живых младенцев. Заклание детей засвидетельствовано на широких просторах от купеческого наёмного дома неподалеку от нас, в приходе Кира-Иоанна на Солянке, — вплоть до Переяславля Залесского; и при некоторых незначительных отменах происходило оно следующим образом.

Хлыстовский антихрист и его подопечные после радений «чинили плотское соитие, и называлось оное любовь» (причём обыкновенные браки как раз почитались скверною и всячески порицались): для исправной жертвы одержавшему их духу требовался невинный первенец мужеского полу, принесённый растленной инокиней. Его закалывали ножом «ниже горла и, разрезав брюхо, подымали грудь. Выточив кровь в кашничек, сердце клали на тарелку и потом, как со источенной из гортани крови отсякала вода, сушили кровь с сердцем порознь в печи на сквороде. Изсуша, толкли наподобие как в чесноковатике чеснок малым пестиком и то толчёное сердце клали, смешав с мукою, да пекли колобки». Их раздавали на своих собраниях для хлыстовского причащения, которое запивалось водой «красной вместо укропу, куда клали тое сушёную младенческую кровь».

Глубочайше посвящённым согласникам состав причастия был известен в доточности; новоначальным же его сперва предпочитали не сообщать. Вкушение это вызывало двоякое действие. По свидетельству сознавшихся в потреблении человечины, во-первых, на них благодаря тому «приходила жалость». В сем позволительно, впрочем, сомневаться, — зато уж куда как точно второе: повязанный кровью сообщник после того «отстать от тех сборищ не может».

Одним из погубленных так было дитя Андреяна от старицы Серафимы: при убийстве сам отец держал его крепко за голову, а приведший юрода в секту Шешков колол «копейцом троегранным», кощунственно подражая принесению безкровной жертвы в православной обедне, и пел песни в честь помогающего ему духа.

Но про младенцев, как и про ископанный труп, до истинной правды не дорылись, ибо впоследствии показания участниц были либо взяты ими обратно, либо подвергнуты учёному сомнению.

Содержавшиеся в затворе колодники, кроме того, как-то странно таяли в числе, перемерев за время следствия чуть ли не наполовину. Зато Андреяна лично пользовал в тюрьме от некой хворобы нарочно присланный на то лекарь. Сам экстракт о лукавом юроде да и прочие бумаги его дела сохранились на удивление крайне скупо; лишь косвенно известна и конечная его участь — в год заключения под стражу Каина Андреян Петров был выдран кнутом и сослан в работы на строившийся в балтийском заливе Рогервик морской порт.

Первоначально общий приговор предусматривал, правда, для пятерых возглавителей сожжение в срубе; ещё двадцати шести выходила просто смертная казнь, но Сенат по воле несклонной снимать долой головы с плеч Елизаветы смягчил почти всем наказание, ограничившись поркой со ссылкою.

Причём на сей раз осуждённые поименованы были обще «квакерами», то есть соблазнившимися в завезённую из Британии ересь, точное имя последователей которой по-русски звучит как «трясуны» или «дрыгуны». Об участи двадцати двух высланных в Томский девичий монастырь «девок-квакерей» писал влоследствии Николай Лесков, коему достались документы, гласившие, что две из них, пробыв на поселении до полувека, пережили и самое приютившую их обитель, во всё то время отличаясь выдающимся благоверием и отменным вниманием к службе. Близко знакомый с великосветским сектантством писатель на сие последнее известие и попался, ибо оно вызвало у него крайнее возмущение за погубленную даром невинность. Между тем сохранившиеся документы изуверского дела были преданы гласности почти в то же время, когда он выражал умиление прилежными «квакереями»...

Впрочем, кое-кому выпало наказание послабее — вроде того, чтобы «лежать в храме крестообразно» в течение года. А отсылке Андреяна в Рогервик многие знатоки хлыстовства