Она взяла груди в руки. Захотелось стиснуть их, чтобы они лопнули, как спелые дыни. Зачем природа сыграла с ней эту непристойную шутку? Ужасные огромные железы совершенно не сочетались с ее хрупкой фигурой. У ее матери никогда таких не было. Она с ними выглядела как женщина легкого поведения, и если не запихивала их в тесный лифчик и не прятала под строгим платьем, на нее пялились мужчины. Она и хотела бы уменьшить их, но боялась.

Накинув халат, она вышла на маленькую кухню. Подняла жалюзи.

Опять дождливый день.

Достала из холодильника готовые куриные потроха, вареные кабачки и морковь. Загрузила все в блендер.

— Мамочка, мне надо уходить, — громко проговорила она. — Я тебя покормлю сегодня немного пораньше, мне жаль, но я должна бежать в школу…

Она включила блендер. Все мгновенно превратилось в розоватую кашицу. Выключила блендер.

— Звонил директор. Я должна бежать в школу. — Сняла крышку и добавила в мешанину немного воды и соевого соуса. — Сегодня ночью в школу кто-то залез. Я немного беспокоюсь. — Она залила смесь в большую бутылку с соской и разогрела ее в микроволновке. — Они написали плохие вещи… Возможно, про меня.

Она вышла из кухни с бутылкой в руке и вошла в темную комнату. Щелкнула выключателем. Неон, потрескивая, осветил маленькую спальню. Чуть побольше кухни. Все стены белые, крохотное окошко с опушенными жалюзи, серый линолеум на полу, распятие, кровать с металлической спинкой, один стул, тумбочка и подставка для капельницы. Вот и все.

На кровати лежала Лючия Палмьери.

43

Грациано долго принимал душ и вышел из дома в половине десятого вечера.

Куда? В кино «Миньон» в Орбано.

Название фильма? «Стычка».

Актер? Жан-Клод Ван Дамм. Великий.

«Когда тебе из груди вырвали сердце и разодрали его в клочья, кино — панацея», — думал он.

После фильма — кусочек пиццы и баиньки, как примерный мальчик.

Возможно, все и пошло бы по его плану, если бы он не остановился у «Вестерна» купить сигарет. Купил и собирался уже уходить, как вдруг ему пришло в голову, что на самом деле от одной маленькой порции виски ему хуже не будет, наоборот, это его взбодрит.

Так бы и случилось, если бы он действительно ограничился одной порцией.

Грациано уселся у стойки и опрокинул уже целую серию рюмочек виски, от которых хуже не будет, и боль, до того момента прятавшаяся в глубине его существа, стала вылезать и выть, как дворняга, которую мучают.

«Ты меня бросила? Ну и прекрасно. Кого это колышет? Никаких проблем. Грациано Билье будет гораздо лучше без тебя, шлюха. Убирайся. Ебись с Мантовани. Мне все пофиг».

Он начал разговаривать сам с собой.

— У меня все зашибись. Все прекрасно. Ты что думаешь, милочка, я заплачу, да? Нет, дорогуша, ошибаешься. Мне очень жаль. Знаешь, сколько вокруг женщин лучше тебя? Миллионы. Ты обо мне больше не услышишь. Посмотрим, как ты еще обо мне поплачешь, а ты обо мне поплачешь, и будешь меня искать, и не найдешь.

Компания мальчишек, сидевших за одним из столиков, смотрела на него.

— Чего уставились? Подойдите и скажите, если что-то не нравится! — рявкнул он, взял со стойки бутылку, сел, израненный и отчаявшийся, за самый темный столик и достал телефон.

44

До болезни Лючия Палмьери была высокой, как дочь, теперь рост ее был метр пятьдесят два, и весила она тридцать пять килограммов. Словно какой-то паразит высосал ее мышцы и внутренние органы. Она превратилась в скелет, обтянутый дряблой синеватой кожей.

Ей было семьдесят лет, и она страдала редкой и необратимой формой дегенерации центральной и периферической нервной системы.

Жила она — если такое можно назвать жизнью — прикованной к кровати. Разума у нее осталось меньше, чем у двустворчатого моллюска, она не говорила, не слышала, не могла пошевелить ни одной мышцей, ничего не делала.

На самом деле кое-что она все-таки делала.

Она смотрела.

Смотрела огромными глазищами, такими же серыми, как у дочери. Казалось, она увидела что-то такое огромное, и это поразило ее как молнией, и от этого во всем организме случилось короткое замыкание. От долгого пребывания без движения мышцы ее превратились в желеобразную массу, а кости усохли и стали гибкими, как ветки фикуса. Собираясь сменить ей белье, дочь поднимала ее и держала на руках, как маленькую девочку.

45

Грациано набрал первый номер, занесенный в записную книжку его мобильного.

— Это Грациано, а это кто?

— Тони.

— Привет, Тони.

Тони Доусон, ди-джей из Антракса, бывший Эрики.

(Естественно, об этом факте Грациано известно не было.)

— Грациано? Ты где?

— Дома. В Искьяно. Как жизнь?

— Помаленьку. Работы много. А у тебя как делишки?

— Хорошо, очень хорошо. — Затем он проглотил застрявший в горле комок. И добавил: — Я расстался с Эрикой.

— Да ты что?

— Да. — И счастлив, хотел сказать он, но не получилось.

— А что так? Вы казались такой удачной парой…

Вот он. Вот он, поганый вопрос, который будет терзать его ближайшие пару лет.

— Как ты мог быть таким кретином и оставить такую классную телку?

— Да так. В последнее время у нас не ладилось.

— Понятно. А это ты ее бросил, или… или она тебя бросила?

— Ну, вроде как я ее бросил.

— Почему?

— Скажем так: расстались, потому что не сошлись характерами… Мы очень разные, по-разному воспринимаем мир и видим будущее.

— А-а…

Несмотря виски, ходившее волнами в желудке, Грациано расслышал в этом «А-а…» такое смущение, такое недоверие, такую жалость и еще много всякого разного, что ему это не понравилось. Словно этот козел сказал: «Да ладно, другую найдешь».

— Да, я ее бросил, потому что, прямо скажем, придурошная она. Извини, она, конечно, твоя подружка, но у Эрики вода вместо мозгов. На такую полагаться нельзя. Не представляю, как ты еще можешь с ней дружить. Она и о тебе плохо говорит. Говорит, ты из тех, кто обманет при первой возможности. Слушай, я это говорю не потому, что я злой, а потому что лучше будет, если ты с ней разойдешься. Она такая шлю… ладно, лучше не будем.

В этот момент у Грациано появилось смутное ощущение, что надо бы закончить этот разговор. Тони Доусон, как бы это сказать, совсем не тот парень, которому стоит изливать душу, он же один из лучших дружков Шлюхи. Мало того, диджей, змей коварный, нанес Грациано последний удар.

— Эрика поблядушка. Так уж она устроена. Мне ли об этом не знать?