Еще меня очень тронуло то, что Вы на с. 57 пишете о «я»: «А кто это? Какое из разнообразных существ, из которых складывается „я сама“? То ли, что хотело узнать себя? То ли, что хотело щадить себя?..» Хочу высказать свою любовь и свое восхищение всем этим разнообразным существам, что зовутся Криста Вольф.

Ваш Ефим Эткинд

Ефим Эткинд

23.5.92

Дорогой Ефим Эткинд,

Вы не поверите — а может быть, все же так и подумаете, — насколько важно для меня Ваше короткое письмецо по поводу «Что остается»: Вы ведь знаете, что как раз эту повесть совершенно растерзали; и в результате я долгое время видеть ее не могла, не говоря уже о том, чтобы читать публично (я вообще очень ограничила публичные выступления). Ведь, в частности, меня упрекали в том, что-де я, по сути, «государственная писательница», без всякого на то права изображаю себя преследуемой. Я невольно спросила себя: наверно, люди, которые так говорят, не умеют или не хотят читать? Возможно, то и другое.

Так или иначе, понимание, что к аргументам никто прислушиваться не станет, заставило меня замолчать. Не имело и не имеет смысла бросать многослойный опыт в этот ведьмин котел, который и в сфере культуры именует себя «немецким воссоединением» и в котором неистребимые корысти (в том числе психологического характера) пользуются уникальной возможностью наконец-то развить бурную деятельность; эти инстинкты настолько сильны и необузданны, что потребность в исторической правде и справедливости (пока что) минимальна, она довольно робко дает о себе знать лишь в «новых федеральных землях». Мы с удивлением замечаем, как в этом процессе соприкасаются крайние противоположности, «правизна» и «левизна» уже ничего не значат ввиду неуемного желания (мотивированного по-разному) при строгом разделении на «жертв» и «преступников» очутиться на правильной стороне.

Ладно, тут ничего не поделаешь, стихии прокладывают себе дорогу. Что меня по-настоящему занимает, когда удается внутренне хоть немного освободиться от гнета этих сил, так это окаянный вопрос о правде, который Вы решительно берете на прицел в своем письме: «О легкости лжи и невозможности говорить правду». Или: как получается, что чем ближе подходишь к «правде», то есть к самому себе, к разнообразным существам в себе и особенно к тому из них, с каким менее всего хотел бы себя отождествить, — как получается, спрашиваю я, что в текст, идущий по следу этого существа и его правды, на пути от головы через руку к бумаге всегда закрадывается тень неискренности?

Хочу кое-что Вам рассказать. Уже 2–3 недели я, иногда с Гердом и ни в коем случае не каждый день, сижу над нашим штазиевским досье. Едешь в Лихтенберг, приходишь в бывший комплекс Штази — чудовищные кафкианские постройки — и находишь на одном из них эмблему с федеральным орлом: ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АРХИВ. Женщина, работавшая раньше в Институте изучения рынка, отвечает за нас обоих, то есть она еще до нас прочитала и систематизировала все наши документы — их 43 тома, — выдает нам желаемые два, три тома, которые мы можем проработать в ЧИТАЛЬНОМ ЗАЛЕ, где, разумеется, сидят и другие «читатели», с целью «просмотра документов». Получаешь формуляры, где можно записать, какие требуются копии. Имена, какие важно увидеть в копиях, надо по возможности выписать, потому что их зачерняют: защита личности и охрана информации. Но при желании к нашим документам имеет доступ любой сотрудник этого ведомства. Однажды нам уже анонимно звонила какая-то журналистка: у нее, мол, находится наша каталожная карточка из документов Штази, ей она больше не нужна: может быть, прислать по почте? В итоге она этого все же не сделала. По какому праву — кроме разве что права отыскать виновных и ответственных за преступления — эти документы, касающиеся, например, меня, должны храниться и предоставляться в распоряжение позднейших «пользователей», я не знаю.

Ладно, таковы внешние обстоятельства, я описываю их, чтобы Вы могли себе что-то представить под термином «ознакомление с актами Штази». (Сюда же относится, что наибольшая часть наших документов лежит в зеленом, обитом жестью деревянном контейнере, который мы зовем «матросский сундук» и который хранится в комнате с табличкой «временный склад».) Но каковы суть внутренние обстоятельства или какими они станут при чтении документов? Почему в первые дни, выходя оттуда, я была так измучена, ехала на метро до Алекса, заходила в один из универмагов, чтобы что-нибудь купить, либо в кафе, чтобы необдуманно съесть пирожное со сбитыми сливками, чего обычно избегаю? (Давний мой синдром, знакомый по тем случаям, когда я возвращалась после аудиенции у одного из наших шишек, у которого добивалась для кого-то уступки.) Странным образом это не злость, но смесь безнадежности и чувства унижения — причем опять-таки не потому, что, как теперь выяснилось, мы еще с 1969-го находились под строгим наблюдением, мы оба как «оперативный объект двурушник» под постоянным подозрением в антигосударственной деятельности, а также «ППД» (подпольной политической деятельности) и «ПиД» (политико-идеологической диверсии); я довольно пристально наблюдала за собой: когда читала первые документы, которые изначально зачислили нас в категорию потенциальных вредителей, я все же ощутила что-то вроде удовлетворения: по крайней мере, это государство не считало меня «своей писательницей». Дальше пошли телефонные протоколы (большей частью резюме прослушек), дальше — масса длиннущих донесений от одного из наших ближайших друзей, в том числе о личной жизни наших дочерей, а временами отчет о прослушке прямо из квартиры. Ориентировки. Зарегистрировано, что нарочито пущенный слух, будто после того, как Бирмана лишили гражданства, я все же тайком вернулась «на партийную линию», подействовал на некоторых наших друзей. Планы нашего дома и нашей квартиры, которые больше всего меня оскорбили. Описание «легенд», придуманных, чтобы внедрить к нам определенных «сексотов». И вот тут подробнейшее описание инцидента, касающегося и Вас.

Помните берлинского физика, специалиста по высоким частотам, который учился в Ленинграде, потом работал в одном из тамошних институтов и часто бывал у Вас? Вы познакомились с ним в книжном магазине, которому продавали книги. Любитель литературы (возможно, и вправду любитель). Его имя я забыла, знаю только клички, под какими он значился в госбезопасности: сперва Вернер, потом Тимур. Сексот Тимур имел задание навестить нас — им, конечно, было известно, что мы виделись с Вами в Ленинграде, — передать от Вас привет и выяснить, как мы отреагируем на известие о Вашем увольнении из института и о Вашем намерении уехать из СССР. Ни о чем не подозревая, мы встретились с ним в одном из берлинских ресторанов, потом он однажды побывал у нас на квартире и подробнейшим образом доложил начальству, что мы с большим участием отнеслись к Вашей судьбе, ни в коем разе не собирались обрывать дружбу с Вами, прикидывали, как бы передать Вам часть денег, какие были у нас в Москве, и т. д. Для господ из Штази это был лишний штрих к портрету — но что подвигло Тимура работать на них? Кстати, в данном случае Штази сотрудничало с КГБ, который в свою очередь очень интересовался Вами: к этим бумагам пришпилена и короткая справка по-русски.