— Алексеевич, — подсказал тот. — Да, это я. А вы откуда?

— Я был тогда на Остоженке, когда вы разговаривали с вашими старыми товарищами, помните?

— А, да! Теперь вспомнил. Еще с вами был такой полный вальяжный молодой человек.

— Угу, Финкельштейн, — сказал Кузин и помрачнел. Финкеля он тоже сдал. Агент немецкой разведки Финкельштейн. Интересно, как у этих, новых, с чувством юмора?

— Вы еще рассказывали, как царя везли из Тобольска, я помню. А вы знаете, — неожиданно поделился он со Стояновичем. — Я допрашивал женщину, которая выдавала себя за Анастасию.

— Какую Анастасию? — не понял Стоянович.

— Великую княгиню.

— Великую княжну, — машинально поправил Стоянович. — Неужели? И как она вам показалась?

— Не знаю. Самозванка, конечно.

— Почему вы так в этом уверены?

— А она сначала сказала, что она — Анастасия, потом назвалась Марией, потом сказала, что ей все равно, что вообще-то она Мария, но если нам угодно, то ей легче считать себя Анастасией. В общем, бред какой-то.

— А как она выглядела?

— Ну, такая… Как вам сказать?

— Высокая?

— Да, выше среднего.

— Густые волосы?

— Я уже не помню, почти четыре года прошло. Но, по-моему, не очень. Впрочем, после Соловков — какие волосы.

Они одновременно горько усмехнулись.

— Да, трудно сказать. Жалко, что вы тогда меня не позвали, я все-таки с ней провел какое-то время, вообще-то она была девушка видная, запоминающаяся, может, и опознал бы. А что вы с ней сделали?

— Отправил на психиатрическую экспертизу. Признали сумасшедшей. Как это? Маниакальный психоз, что-то такое. Осложненный преследованием и величием.

— Маниакально депрессивный психоз, осложненный манией величия и манией преследования, — поправил его Стоянович. — И что дальше?

— Отправил ее в клинику, на принудиловку. Правда, потом получил по голове.

— Почему?

— Надо было в закрытую посылать, а я — в гражданскую отправил. Ее перевели, в Казань, кажется.

— Да, — Стоянович помолчал. — Жаль, если она повредилась в уме. Своеобразная была девица, яркая. Запоминающаяся. К отцу очень нежно относилась. Знаете, на меня тогда произвело большое впечатление, что она вызвалась поехать с родителями. Все остальные промолчали — страшно же было, а вдруг я их вывезу за Тобольск, возьму и расстреляю? Или екатеринбургские бандиты поймают, да и уничтожат нас по дороге? Засаду-то они устроили, просто не получилось у них. Она меня первый раз в жизни видела, откуда она знала, что я точно сделаю то, что обещал? Но — взяла и отважно вызвалась поехать с царем и царицей. Как к ним ко всем ни относись, а это поступок. Только не верю я, что она выжила.

— Почему? — удивился Никита.

— Да не выпустили бы ее из Екатеринбурга живой, там такие звери работали, что я их сам побаивался. Добили бы любого, кто выжил, это точно. Так что, скорее всего, эта ваша женщина действительно самозванка. Да вы и сами знаете, наши с вами коллеги живыми никого не отпустят, не те люди.

— И нас? — помолчав, спросил Кузин.

— Ну, нас-то в первую очередь! — усмехнулся Стоянович.

Никите стало плохо. Он где-то глубоко внутри понимал, что это — конец, но все равно надеялся, что обязательно произойдет что-то чудесное, хорошее, и их если и не отпустят, то хотя бы загонят в лагерь, на Колыму, в Сибирь, но ведь и там люди живут? Главное — живут. За что, за что его убивать!

— А за что нас убивать? — сухими губами пробормотал он.

— А за что убили царских дочек? Младшей — только-только семнадцать стукнуло, ей бы в белом платье ходить, да с юнкерами целоваться. А ее расстреляли. За что? А мальчишку этого четырнадцатилетнего — за что? За то, что папа и мама у него не те? За то, что он родился наследником российского престола? Так мы и собственных детей не жалеем, чего уж говорить о царских-то! Сына Каменева расстреляли, а ведь и ему всего 17 лет было. Он кому мешал?

Стоянович подумал немного.

— За что нас? А мы с вами столько знаем, дорогой Никита Васильевич, что нас отсюда выпускать никак нельзя. Да и статьи у нас с вами расстрельные.

— Но ведь мы не шпионы!

— Конечно, нет. Но если всем уже сказали, что мы шпионы, то назад уже переиграть нельзя, доверия органам не будет. И вообще, вы что, на самом деле не понимаете, что происходит?

— Нет. А что?

— Вы же взрослый человек! Сколько вам, лет 30? Ну, вот, большой мальчик, а задаете детские вопросы. Мы с вами — отработанный материал. Всю старую гвардию и тех, кто ее помнит — меня и вас, для примера — сейчас уберут. Потом уберут тех, кто нас убирал. А потом и тех, кто убирал их. И вырастет новое, свежее поколение, для которого наши с вами ценности — пустой звук. Они будут знать не историю, а господствующую на тот момент легенду об истории. Если оставить меня в живых — меня, который брал в Октябре телефон и телеграф и отключал от связи с миром министров-капиталистов, то я расскажу правду. Про то, что на телеграфе не было никаких юнкеров с винтовками и пулеметами, а было несколько перепуганных до смерти девиц, которые больше всего переживали не за судьбу демократии в России, а за то, как бы мои матросики им юбки прямо на столах не задрали. А вот если меня не станет, то они будут считать, что телеграф в Питере захватил артист Ванин из фильма «Ленин в Октябре», стреляя из нагана в трусливых белогвардейцев. Видели этот фильм?

— Конечно!

— Чистой воды вранье. Но кто посмеет опровергнуть легенду? Поверьте, что по нему потом будут историю изучать, и поколения будут расти в полной уверенности, что Ленин был забавным добрым старичком. Что министры-капиталисты были карикатурой, как и эсеры с меньшевиками. Если убрать нас, то люди будут искренне считать, что фильм Эйзенштейна «Октябрь» — это хроникальная съемка и что именно так и штурмовали Зимний. И вырастет вот такое вот чистое, я бы сказал, стерильное поколение, а за ним — еще одно, и еще. И с ними можно будет делать все, что угодно, потому что в голове у них будут не знания, а цитаты. Их можно будет посылать творить самые страшные мерзости, и они истово будут верить, что это не мерзости, а великие деяния. Им нужно поколение, которое, образно говоря, не учило бы Закон Божий, а просто зубрило бы примитивный катехизис. А вы предлагаете нас оставить в живых? Чтобы мы взяли, да оторопев от происходящего, и сказали: «Товарищи, это все легенда, миф! На самом