волнует, как самого Кузина. В общем, надо набраться терпения.

Самое неудобное — отсутствие зубной щетки и смены белья. Если бы взяли из дому, то он успел бы собраться, но взяли-то на работе.

Маленьким воробушком билось где-то в груди холодное: не выпустят тебя никуда, Кузин. Потому что взяли тебя в кабинете твоего непосредственного начальника, Владимира Ефимовича Цесарского, прямо на службе. Значит, приказ пришел сверху. А раз так, то хрен тебя кто выпустит на свободу. И если бы брали тебя за прегрешения, то брали бы из дому, а не на работе. Так что, признайся, Кузя, сам себе, как человек, не один год проработавший в органах: ошибку свою чекисты не признают нипочем. И выпускать его, такого честного и преданного народному делу, никак нельзя. Брякнет Никита Васильевич Кузин по пьянке, что НКВД арестовывает невиновных — и все, 58-ая, часть 10-ая. И брать его придется во второй раз. Так к чему все эти хлопоты? Прямо сейчас дать срок, да и все дела.

Кузя боялся страшно, прятал эти мысли поглубже, пытался заставить себя размышлять логически. За собой никакой вины он не знал. Даже ненароком ничего себе не позволял. Выпивал — бывало, но норму свою знал крепко, в руках себя держал, язык не распускал. Или распускал? Да нет. Вроде нет.

С девушками гулял — тоже случалось. Но ведь и им ничего не рассказывал, так что не пришьешь ему 10 пункт, никак. С сомнительными личностями дружбы не водил, все больше со своими. В общем, уговаривал себя Никита, с другими, может, все иначе, но с ним-то — кристально ясно. Кто угодно может подтвердить. Тот же Финкель. Ну да, дел раскрыл не сильно много, никаких громких успехов за ним не водится, но оно, наверное, и к лучшему. Тихий незаметный уполномоченный НКВД в скромном звании сержанта — кому он сдался?

— Мы нигде не встречались? — неожиданно спросил его штатский.

— Простите, не припоминаю, — сухо ответил Кузин. Иди-разбери этих сидельцев, может, провокатор какой, подсадная утка.

— Ну, извините, — усмехнулся штатский и вернулся к себе на нары. А ведь и вправду на кого-то он похож. Нет, не вспомнить, да и не до того сейчас.

Уговаривая себя набраться терпения, Кузин четко представлял, что на допрос его скоро не вызовут. И специально не вызовут, заставляя мучиться этими мыслями, переживать, перебирать в памяти все свои прегрешения, искать, где он мог ненароком проколоться, не находить и от этого мучиться еще больше. Это такая тактика была, чтобы помариновать подследственного, довести до нервного срыва, а потом брать его тепленьким и записывать сбивчивые торопливые признания. Сам этим пользовался, да не раз. А раз знаешь, что тебя ждет, должно быть легче. Но легче не было, мучился как самый обычный подследственный с улицы, во внутренней кухне не разбирающийся. Ну, ведь знают же, ребята, что он свой, можно было бы с ним поступать иначе, не как со всеми. Почему же они этого не делают?

То, что наступил вечер, он понял по тому, что сокамерники начали готовиться ко сну. Спать совершенно не хотелось, но существовала возможность — и немалая! — что на допрос его выдернут ночью, так что надо себя заставить отдохнуть и набраться сил.

И только задремал, как загрохотал ключ в двери, зашел вахтер и равнодушно выкрикнул:

— Кузин?!

Никита сел на кровати и, зевнув, промычал:

— Я.

— Головка от хуЯ! — резко отреагировал толстый противный мужик. — Надо отвечать «здесь!», понял?

Никита хотел было возмутиться и объяснить этому скоту, что перед ним работник наркомата, но как-то быстро сообразил, что форма-то на нем, так что знает вахтер, с кем дело имеет, ох, знает. Но ведет себя нагло, значит, ему позволено.

— А ну еще раз, — заорал вахтер, развлекаясь. — Кузин?!

— Здесь, — покорно ответил Никита.

— Молодец, быстро усваиваешь, — хохотнул толстяк. — На выход.

Его завели в хорошо знакомую комнату следователя, усадили на стул. Сидеть на жестком табурете, поддерживая штаны, перед ладным дородным дознавателем в аккуратно отглаженной комсоставовской гимнастерке с двумя кубиками в петлицах было ужасно унизительно. Никита старался не думать о том, что точно такое же унижение испытывали те, кого он равнодушно усаживал на этот табурет. «Сейчас он скажет, что произошла ошибка, и все закончится!» — уговаривал себя Никита.

— Фамилия, имя, отчество? — не глядя на него спросил следователь.

— Кузин Никита Васильевич.

— Год рождения?

— 1907.

— Место рождения?

— Деревня Выхино Московской области.

— Родители?

— Умерли.

— Другие родственники?

— Сестра с мужем в Новокузнецке.

— Последнее место работы?

— Сестры?

— Да на что мне твоя сестра сдалась?! Твое!

— Народный комиссариат внутренних дел, Главное управление государственной безопасности, учетно-регистрационный отдел, учетчик.

Следователь почеркал в деле. Откинулся на своем стуле, вытянул ноги в начищенных сапогах.

— Расскажите о вашей шпионской деятельности.

— Что? — изумился Кузин. И тут же понял, что зря изумился, ох, зря. Все правильно, что он из себя невинную овечку строит. И стало очень тоскливо внизу живота, заныло, завыло, закрутило. Не выйти тебе отсюда, Никита Кузин. Конец тебе. Ребята, коллеги твои, выполняют свою работу четко, как приказано. Дали им разнарядку на тысячу шпионов — значит, их будет тысяча, а если надо будет по-стахановски перевыполнить план, то и все тысяча сто. Или тысяча двести. Маховик запущен, просто его, Никиту Кузина, зажевало в зубцы шестеренок, никто не виноват, так получилось.

Все это быстро промелькнуло у него в голове, пока он лихорадочно пытался понять, что же делать.

— А что писать-то, товарищ сержант?

Следователь, не торопясь, вылез из-за стола, подошел к Кузину. Покачался с пятки на носок, а потом без размаха, без злобы, но со всей силы треснул Никиту по уху. Зазвенело в голове колоколом, острая боль от уха разошлась тупой болью по всему черепу.

— Вот вроде же грамотный человек, работник системы, а таких простых вещей не знает! — следователь, морщась, тряс отбитой ладонью. — Какой я тебе, говнюку, товарищ сержант?! Я тебе гражданин следователь, ныне, присно и во веки веков. Понял?

И он сделал движение, будто бы собирался стукнуть Кузина еще раз. Никита дернулся, неловко свалился с табурета, форменные бриджи без пуговиц, спустились, обнажив подштанники. Сержант заржал. А Кузин неожиданно для себя заплакал.

Следователь, похохатывая, вернулся на место, Никита, глотая слезы, поддерживая штаны, сел на табурет.

— Ну, будем признаваться? — почти дружелюбно спросил лейтенант.

Кузин кивнул.

— Валяй, — предложил следователь.

— А в чем признаваться, гражданин следователь?

— Блядь, ты вообще без мозгов, что ли? — удивился тот. — Тебе же сказано: в шпионской деятельности. Или память освежить?

Кузин отрицательно помотал головой.

— На кого я работал?