деле все было проще, гаже, страшнее! Но зато в тысячу раз интереснее, чем в вашем кино». И мы им объясним, почему к нам, к большевикам, шли такие люди, что раньше и не плюнули бы в нашу сторону. Объясним, почему блестящие офицеры, окончившие академию генерального штаба, проиграли гражданскую, но вместе с тем и объясним, что проиграли-то они ее вовсе не босым лубочным мужичкам с берданкой, не взятым от сохи гениальным командармам. А так — нету нас и никому уже не надо нашего объяснения. Достаточно будет удобной красивой легенды. Мы с вами последние, кому нужна истина. Остальным поколениям будет нужен только миф.

— Но вы же ушли к белым, а сейчас рассуждаете об истине и мифах! — Никите было нечего терять, а спросить про переход хотелось ужасно.

Стоянович помолчал.

— А это вы своей великой княжне спасибо скажите.

— Да за что же?

— Как раз за то, что она была смелой. Была любящей дочерью и отважной сестрой. За то, что у нее не было ни капли высокомерия — а ведь царская дочка, у нее принцы в очереди в коридоре стояли, чтобы ручку поцеловать, понимаешь Никита? А я кто был? Сволочь краснопузая, представитель тех, кто узурпировал власть, большевистский комиссар. А они разговаривали со мной как со всеми остальными, в том же тоне. Ну, кроме Александры Федоровны, пожалуй. Но и она напрямую не давала понять, как меня ненавидит, все сказывалась больной, лишь бы не общаться. Мария… веселая, смешливая девушка. Оно и понятно — восемнадцать лет, тут от одного воздуха хохочешь, не можешь остановиться. Все в последнее купе к моим орлам бегала, ржали они там с ней как кони. Она вообще, знаете, очень неравнодушна была к военным, прямо страсть была к мундирам какая-то.

Стоянович походил по камере, сел на нары. Голос его срывался.

— И я как последний трус вез их на смерть. И ведь знал что на смерть. Знал! Но единственное, на что хватило смелости — две лишних телеграммы Свердлову послать. Яков тоже знал, что их убьют. А царь ничего не понимал. И царица тоже, им не до того было, они в каком-то своем мире жили. Только Мария… Вы когда-нибудь собаку к живодеру отводили?

— Не довелось, — сказал Никита.

— А мне довелось. Я ее на поводок взял и повел, она все поняла, куда ее ведут, она умная была, Найда-то. Только старая и больная. И у самого дома, когда живодер у меня уже поводок ее забрал, стал затаскивать в клетку, Найда повернулась и на меня посмотрела. И этот взгляд я никогда не забуду. Я точно знаю, что когда меня будут расстреливать…

Никита вздрогнул.

— …Я буду не гражданскую вспоминать, не то, как сквозь китайцев с двумя маузерами пробивался. Я буду вспоминать, как старая собака тогда на меня, на предателя, посмотрела. Вот точно так же и Мария на меня взглянула, когда я ее этим палачам из Уралсовета передавал, понимаете, Никита? Как бы говорила: «Василий Васильевич, вы же на нескольких языках свободно общаетесь, вы же культурный человек, вы же первый за долгие месяцы, кто к нам по-человечески отнесся! А теперь вот так вот просто берете, да и отдаете нас живодерам? Вам не жалко нас? И — самое главное — не стыдно?» Вот какой был у Марии взгляд. А царь мне на прощание только улыбнулся. Он меня накануне в поезде в карты обыграл. Играли б на деньги — я бы без порток остался, безик игра называется. Понимаешь, он радовался как ребенок, думая, что это он выигрывает. А я шлепал картами бездумно, потому что мне-то было все равно, я в любом случае оставался в выигрыше. Царь был обречен, а я как бы над ним стоял, что-то вроде Бога. Или дьявола. Да конечно, скорее — дьявола. Он у меня в карты выигрывал, а я у него — в жизнь. Он не знал, что его ждет, а я знал. Про себя не знал, а про него — знал. А теперь со мной кто-то другой в этот сатанинский безик играет: он-то знает, что со мной будет, можно мне и отдохнуть дать, пару месяцев на допросы не вызывать. Такая радость! Как у комиссара Яковлева в безик выиграть. Вот она какая — игра с дьяволом.

Стоянович замолчал. Никита тоже. Он попытался представить, что должен был испытывать этот старый человек, но не мог, все время думал о собственной судьбе, о том, что его ждет. Переселил себя.

— Но ведь вы же и сами людей убивали?

Стоянович усмехнулся.

— Я ведь, Никита, — ничего, что на «ты»? — спросил он, не заметив, что уже давно перешел на «ты» с Кузиным. — Был совершенно отчаянным головорезом. Тогда, в Миассе, вы думаете это легко грабить почтовый поезд? Их тринадцать жандармов — кстати, потом, после того, как никого из нас не станет, люди будут представлять жандармов бесчувственными тупыми и злобными великанами, ненавидящими простой люд. Эту легенду как раз создать не сложно, она уже живет и процветает. А их было тринадцать обыкновенных мужиков, только в жандармских мундирах. И несли они государеву службу — охраняли от бандитов казенные средства. А мы и были этими самыми бандитами. И было нас ровно тринадцать рабочих уральских парней. И всей разницы между нами было, что эти были в форме и со смит-вессонами, а мы — кто в чем да кто с чем. И потом меня руководители по плечу хлопали, за мое здоровье пили и всяческое уважение оказывали, потому что Коська Мячин так все здорово придумал, что тех тринадцать мужичков в форме нашими стараниями Господь прибрал, а у наших тринадцати мужичков — ни царапины. Это я сейчас понимаю, что был я обыкновенный грабитель с большой дороги. А тогда я сам себе казался Дантоном и Гарибальди вместе взятыми.

— Вы тогда сколько денег взяли? — с интересом спросил Кузин.

— Тысяч четыреста. Большие деньги по тем временам. Громадные.

— И что сделали?

— Партийную школу открыли, сначала у Горького на Капри, потом в Болонье.

— Так вы и Горького знали? — изумился Никита.

— И Горького, и Луначарского, и Богданова — всех. Это были тогда столпы и патриархи российской социал-демократии. А кто знал этих Сталина, Молотова, Кирова? Да и Троцкого? Не смешите меня. Но поверьте, — Стоянович заметил, как вздрогнул Кузин. — Что те, кто придет через поколения, будут думать, что крупными большевиками были как раз эти малообразованные и жадные до власти люди, а не мы…

— Ну, вы-то тоже