Дни идут, а Костя не приезжает. Алина каждый вечер выходит к калитке и ждет. Динка знает, чего она ждет, и на всякий случай вертится тут же. Но вечером ей хочется побыть с мамой, и она скоро убегает. Алина тоже постоит, постоит и уходит. Она никого не спрашивает, когда приедет Костя, но вечером, ложась спать, долго и беспокойно ворочается в своей постели. То ей кажется, что Костя раздумал давать ей «тайное и важное поручение», что он считает ее еще маленькой девочкой, не способной участвовать в делах взрослых, то она начинает беспокоиться, что с самим Костей что-то случилось – ведь он обещал приехать очень скоро. Днем, положив на колени книжку, Алина вдруг задумывается об отце. Где он, почему не пишет? Может, его уже арестовали и посадили в тюрьму...

Алине чудятся толстые железные решетки и за ними дорогое лицо... Алина встает и, опустив книжку, ходит по террасе, по дорожкам сада, стараясь успокоиться. Если бы она была старше, отец взял бы ее с собой, он не побоялся бы дать ей любое поручение, он хорошо знает свою дочку... Он рассказывал ей, что среди политических заключенных в тюрьме и на каторге много девушек... Алина возвращается домой и долго сидит у пианино, тихонько трогая клавиши. Она вспоминает мотив и слова романса, который поет дядя Олег: «Кто мне она?» Там есть такие слова, которые всегда волнуют Алину:

Чудится мне, что в тюрьме за решеткою,

В мягкой сырой полутьме,

Свесились донизу черные, длинные

Косы тяжелых волос...

О ком это? Может быть, о Софье Перовской?

Алина трогает клавиши, и поющие звуки наполняют ее сердце глубокой грустью. Если бы Костя приехал и дал ей обещанное поручение, если бы ей удалось его выполнить, то она успокоилась бы, она бы написала отцу: «Папа, в одном большом общем деле есть и моя капелька». А может, она написала бы иначе, но так, чтобы никто не понял, кроме отца.

– «Чудится мне, что в тюрьме за решеткою...» – тихонько напевает Алина знакомый мотив.

И хочется ей, так хочется что-нибудь сделать настоящее, нужное! Ведь Костя сказал: «важное и тайное поручение». Но Костя не едет. Дни идут... Алина молчит и ждет...

А мать тревожно говорит Кате:

– Как мог Костя так опрометчиво обещать? Хоть бы посоветовался со мной... Посмотри, что с ней делается, – она же замучилась от этого напрасного ожидания!

Но Катя сразу прекращает всякий разговор, если он касается Кости. У Кати свои дела, свое наболевшее сердце, она тоже ждет, но она ждет иначе... Ей хочется бежать, когда хлопает калитка, скрыться, спрятать голову под подушку и ни с кем не разговаривать. А сестра, ничего не зная, уже несколько раз спрашивала, не забыла ли она ответить Виктору.

«Нет, не забыла», – коротко отвечала Катя и торопилась куда-нибудь уйти от вопросительного взгляда сестры. У каждого человека свои дела, но все-таки... Разве возможно укрыться от взгляда близкого человека?

«Катя, ты прямо сама не своя последние дни. Я начинаю очень беспокоиться. Скажи мне: может, ты поссорилась с Костей и потому он не едет?» – тревожно спрашивала старшая сестра.

«Да что за глупости! Вечно ты сама себе придумываешь всякие беспокойства! Я совсем не ссорилась с Костей...» – неизменно отвечала Катя.

Но старшая сестра не успокаивалась. Она написала Олегу: «Приезжай. Я не могу понять, что творится с нашей Катюшкой...»

А у Лины тоже невесело на душе. Если Малайка не приезжает в воскресенье, то всю неделю у Лины валится из рук то тарелка, то стакан, то опять стакан, то опять тарелка... И хотя «нехристь» и «бритая голова», но мало ли что может с ним случиться? По городу и лошади полощут копытами мостовую, и конка дребезжит. И лошади, и конка не больно-то разбирают, кого давить, они и на Малайку наскочут, коль зазевается.

«Засиделись мы с Катей в девках, уж обеим за двадцать перевалило, вот и таем, как две свечечки», – шумно вздыхает Лина, разглядывая в «зеркило» свои толстые румяные щеки и могучие плечи.

У каждого человека свои дела... Мышка готовится к приходу Гоги. Она уже извлекла с чердака маминого «медицинского человека» и пересчитала ему все ребра, все печенки, селезенки и берцовые кости... Теперь уж не Гога, а она сама задаст ему вопрос, как устроен человек. Пусть только попробует не ответить! Тогда она скажет:

«Но ведь это же необходимо знать каждому образованному субъекту... или типу. Нет, «типу», кажется, нельзя сказать, а «субъекту» плохо... Джентльмену? Вот-вот! Я скажу: каждому образованному джентльмену!» – веселится Мышка, заранее торжествуя свою победу над всезнайкой Гогой.

Дедушка Никич тоже не унывает, дела у него идут на радость и удивление: ровно в десять, точно по звонку, все три ученицы спешат к нему на урок. И, пожалуй, зря он их ругал: такие старательные девчонки! И главное, Динка совсем перестала исчезать из дому рано утром; она чинно идет гулять часов в двенадцать пополудни, не раньше. Видно, поняла, осознала, прочувствовала все, что ей говорили взрослые, и исправилась. «Надо же когда-нибудь», – думает дедушка Никич.

Но у Динки свои дела... О них разговор особый.

А вот у матери, у Лининой милушки, не только свои дела – к ней, словно ручейки, сбегаются отголоски всех дел: и Кати, и Лины, и дедушки Никича, и Мышки, и Динки, и Алины. Они собираются в ее душе все вместе, но внимания к себе требует каждый порознь. Но ведь она – мать и хозяйка дома. А кроме того, она тот безотказный человек, в сердце которого всегда есть горячая готовность помочь своим товарищам. Недаром вечерами она о чем-то шепчется с Катей и, опаздывая после службы на свой обычный пароход, спокойно объясняет детям:

«Я сегодня задержалась с работой...» – И, встречая вопросительный взгляд сестры, незаметно кивает ей головой... Марина нужна не только дома.

Динка действительно производила впечатление «взявшейся за ум». Она вставала вместе с сестрами, завтракала за общим столом и охотно шла на урок к Никичу.

– Подменили тебя, что ли? – ласково спрашивал Никич.

– Нет... я все такая же, – скромно отвечала Динка.

– Наша-то ветрогонка, гляди, какая усидчивая, – подмигивала Кате Лина.

«Тут что-то не так», – подозрительно думала тетка, но мысли ее не задерживались на поведении девочки.

– Динка ведет себя хорошо, – сообщала матери Алина. Мать ходила к Никичу посмотреть, что делает там каждая из ее девочек. Удивленный взгляд ее останавливался на Динкином сундучке.

– Зачем тебе он, Диночка? – спрашивала она. Динка, разговаривая с матерью, старательно избегала открытой лжи, она всегда держалась около правды.

– Я кому-нибудь подарю его, мамочка, – отвечала она.

– Может быть, она готовит его к Лининой свадьбе? – говорила сестре Марина.

– О свадьбе еще речи не было, – пожимала плечами Катя.