Ограды толком никакой, сорваться отсюда вниз на камни – пара пустяков. Но Пашка, не совладав с искушением, все же постоял на самом краю, раскинув руки – он летел! Вместе с душой. Та пела…

Пашка нагулялся, надышался. Утомился. Его физиономия слегка обгорела. Он присел на лавочку под сенью раскидистого бермудского кедра близ двухэтажного белоснежного отеля. Бутерброды съедались один за другим с каким-то небывалым зверским аппетитом. Хо-ро-шо!..

Прилетел местный хор воробьев. Они нестройно пытались очаровать Пашку своими руладами, получалось плохо – ну не соловьи они, не канарейки! Попытались станцевать, но кроме подскоков тоже ничего не выходило. Тогда они гомонящим цыганским табором попросту стали приставать – заскакивать на скамейку и заглядывать в глаза. Чирикали громко, требовательно. Без переводчика было понятно – стыдили! Пришлось делиться.

Пашка разбрасывал кусочки, воробьи клевали, чирикали уже сдержанными сытыми писками – явно благодарили. Вдруг прилетел какой-то короткохвостый, отчаянный, бесстрашный. Сел Пашке на руку и, поглядывая озорным глазом, стал в наглую клевать недоеденный бутерброд. Попробуй тут пошевелись. Пашка от умиления чуть было не чмокнул того в серо-коричневый затылок, расплывшись в улыбке.

– A-а, Шорти! – услышал он рядом голос. – Этот у нас тут самый смелый, никого не боится. Даже кошек! Вот хвост потерял в бою.

– Ну, привет, Шорти! – Пашка чуть шевельнул рукой, словно протягивал ее бесстрашному воробью. Я, как видишь, тоже… в шортах…

По пути на корабль Пашка купил бутылку местного рома «Goslings» в подарок. В спиртном он разбирался неважно, почти не пил, так, по мелочам, сухое на праздники, шампанское. Привлекла его этикетка на бутылке. Там было написано «Black Seal Bermuda black rum» и изображен тюлень, который балансировал на кончике усатого носа бочонком с ромом. Выглядело забавно, по-цирковому. «Хороший будет подарок для наших…» Жаль, дяде Жене нельзя…

Снова «Норвежский прорыв» утюжил соленую гладь океана от Бермудов до Нью-Йорка и обратно. В который раз Пашка вглядывался вечерами в горизонт, ожидая появления Зеленого луча. Сердце его замирало в предчувствии – вот-вот, сейчас, ну же!.. Розовый диск прятался, в очередной раз обманув ожидания. Пашка вздыхал, успокаивал себя – завтра…

Чего он ждал? Чуда? Какой-то тайны, которую доверят только ему? Умом понимал, что это всего лишь физика, оптическое явление, которому есть объяснение. Но было в этом что-то такое, в чем его душа и мозг не желали разбираться, просто ждали…

Он вглядывался в горизонт и представлял, что за ним, где-то там, в далекой Москве, сидит сейчас на Арбате одинокий художник, его дядя Женя. Тот, со своей затаенной надеждой и мечтой, смотрит в вытянутый узкий прямоугольник неба, зажатый с двух сторон Арбатскими домами. И ждет… Чего? Наверное, в жизни каждого человека есть свой Зеленый луч…

Глава сорок вторая

Пашкино уединение в этот предзакатный час было нарушено. Солнце уходило в завтрашний день. Легкий, чуть прохладный ветер приносил непередаваемые тонкие запахи безграничного океана. Было свежо. До горизонта прозрачно и умиротворенно. Вокруг – Вечность, отороченная ускользающей сиюминутностью…

Они появились неожиданно. Лифт доставил их на пятнадцатую палубу, и они оказались на площадке с шезлонгами, забранной блестящими леерами. Она в светлом платье. Высокая, стройная. Красивая. Лет сорока. Со скорбно опущенными уголками рта. Он в белоснежном костюме, белом галстуке на черной сорочке. В шикарной белой шляпе. Сдержанно улыбающийся. На аскетичном, не лишенном мужской красоты лице написаны решительность, воля и все признаки бесспорного лидера. Такие подчиняют себе мгновенно и беспрекословно. Пашка взглянул на него и не смог оторвать глаз. Было в этом человеке что-то голливудское, киношно-американское, неудержимо дикое и свободное. По лицу, изрезанному морщинами, можно было предположить, что тому за шестьдесят. Он восседал в инвалидной коляске, словно на троне, с видом монарха. Спина прямая, подбородок поднят, глаза смотрят вперед, точно зная цель и путь. Нижняя часть его тела была прикрыта пледом. Руки помогают колесам двигаться и выбирать направление.

Она его подвезла к ограждению и остановилась, глядя на бескрайность водной пустыни. Потоки морского воздуха, вызванные движением лайнера, теребили ее волосы и платье. Он, замерев, тоже вглядывался в горизонт. Смотровая площадка пятнадцатой палубы явно была целью их прогулки. И они ее достигли.

Пашка, сам не зная почему, вдруг, взял соседний с ним шезлонг и направился к этой паре.

– Пожалуйста, садитесь! Вы, наверное, устали. – Он поставил парусиновое кресло рядом с коляской и сделал обратный шаг к своему шезлонгу.

– О! Благодарю вас! – Ее английский был безупречен, но…

– Могу поклясться, он не американец! – Низкий строгий голос враз лишил Пашку гражданства этой страны. Сидевший в инвалидной коляске даже не оглянулся на него.

– Думаю, европеец. Что-нибудь из стран бывшего Варшавского договора. Только там еще остались представления о мужском достоинстве и чести.

Он это произнес, обращаясь к своей спутнице. Сказал по-русски, практически без акцента, но с каким-то архаичным построением фраз и набором слов, давно вышедших из употребления.

Пашка едва не подпрыгнул от неожиданности. «Ничего себе парочка! Гусь да гагарочка!» – вспомнил он присказку своего отчима. Пашка внес ясность.

– Я русский. Из России.

Теперь пришло время подпрыгивать строгому гусю с гагарочкой.

Она посмотрела удивленными широко раскрытыми глазами. Он же снова не удостоил Пашку даже поворотом головы. Лишь скрипнул голосом:

– Что и требовалось доказать…

Потом снизошел, резко развернул кресло. Вцепился взглядом. Острым, строгим, гипнотическим. Перед ним стоял молодой парень в светлой рубашке и летних льняных брюках. Простой, открытый. Явно не «мажор».

– Каким ветром вас сюда занесло, молодой человек? Тут недельный тур стоит целое состояние! Вы кто, сударь?

– Я артист. Здесь на гастролях по контракту.

– Певец, музыкант? – Он строго осмотрел его с ног до головы. Делал это бесцеремонно, не стесняясь. Следующим шагом оставалось только ощупать Пашку, оценив физические кондиции, прежде чем его купить или продать.

– Нет. Я жонглер. Цирк.

Тут впервые на лице говорившего с ним тенью промелькнули какие-то эмоции. Его светло-голубые глаза, чуть замутненные возрастом или сокрытым недугом, прищурились, еще раз пробежались сверху вниз и обратно. В них было и плохо скрываемое презрение, и удивление, и желание познать тайну такого выбора судьбы.

– Хм! Жонглер! Так называли когда-то в благословенной Франции бродячих певцов и музыкантов. – Он вдруг стал цитировать Бродского, пристально глядя в глаза Пашке, словно собирался проникнуть в его душу и мозг, пророча его дальнейшую судьбу:

Мимо ристалищ, капищ,

Мимо храмов и баров,

Мимо шикарных кладбищ,

Мимо больших базаров,

Мира и горя мимо, Мимо

Мекки и Рима,

Синим солнцем палимы,