Она медленно кивнула и вынула из ворота блузы флакон на цепочке. Тускло блеснула изумрудная жидкость.

– Мы похожи с тобой, Оскар. Мы оба одиноки, оба осуждены любить безответно и оба прокляты.

Она протянула мне флакон. Я опустил револьвер, положил его на пол, чтобы осторожнее принять и спрятать флакон, и взял сыворотку. С невыразимым облегчением устраивая ее в кармане, я хотел было поблагодарить Еву, но оказалось, что ее уже нет. Револьвера тоже.

Я добрался до верхнего яруса, но здание уже дрожало в агонии. Задыхаясь, я искал выхода к боковой галерее, где исчез Колвеник с Мариной, когда я их видел в последний раз. Вдруг одну из дверей в ложи за моей спиной вынесло взрывом, и оттуда хлынули языки огня и дым. Галерея сразу запылала, превратившись в реку огня и отрезав меня от выхода. Озираясь со спокойствием отчаяния, я понял, что прижат пожаром только к одному выходу наружу – окнам на улицу. Я выбил черные от дыма стекла – под ними шел узкий карниз. Одежда на мне уже дымилась, кожу невыносимо саднило – она покрылась пузырями ожогов. Черные стекла дребезжали под порывами ветра из горящего ада. Я уже задыхался, когда на карнизе холодный воздух наконец ударил в лицо. Улицы Барселоны лежали далеко внизу у меня под ногами. Кружилась голова. Я стоял, вцепившись в стену и глядя на потрясающее зрелище разрушения Большого Королевского театра. Огонь охватил его уже полностью. Строительные леса выгорели, обнажив великолепный барочный фасад. Старинный дворец стоял, как храм из пламени, возвышаясь над Равалем. Вдалеке уже завывали пожарные сирены, словно жалуясь на свое бессилие перед лицом этой огненной стихии. Я перевел взгляд выше. Колвеник стоял над куполом театра, держась одной рукой за центральный шпиль, к которому стягивалась металлическими тросами конструкция купольного сооружения. Другой рукой он держал Марину.

– Марина! – завопил я и стал лихорадочно пробираться по карнизу, схватился за металлическую перекладину остекления купола. Она была раскалена так, что я, взвизгнув от боли, отдернул задымившуюся руку. Тут купол затрясся и с оглушительным треском провалился внутрь. Осталась только алюминиевая конструкция, скелет, как раскаленная паутина, растянутая над адским пламенем. В самом ее центре невозмутимо стоял Колвеник. Я мог разглядеть лицо Марины. Она была еще жива. И я сделал последнее, что мог, для ее спасения.

Вытащил из кармана флакон и показал Колвенику. Тот поднял Марину над огненной бездной – я расслышал сквозь рев пламени ее отчаянный крик. Потом протянул навстречу мне раскрытую ладонь с длинными острыми когтями. Смысл пантомимы был ясен. Передо мной шла наверх ферма, как мост над огнем. Я двинулся к ней.

– Нет! Оскар, нет! – кричала Марина.

Не сводя глаз с узкой полосы металла, я двинулся вперед. Подметки дымились и разрушались на каждом шагу. Одежду срывал, зло жаля меня ожогами, пылающий ветер. Как циркач-эквилибрист, я бежал к Марине, а когда снова поднял от фермы глаза, увидел, что она сидит у основания шпиля, и мне показалось, что одна! Но нет – Колвеник просто спрятался за ней. Он снова поднял ее, как бы грозя мне сбросить ее вниз, и протянул когти. Я вынул флакон и повторил его жест: или флакон полетит вниз, или Марина будет отпущена. Я вспомнил слова Евы: «Он просто убьет вас обоих». Надо было усилить нажим, и быстро. Открыв флакон, я вылил несколько капель в огонь внизу. Колвеник швырнул Марину к подножию бронзовой статуи у шпиля и кинулся на меня. Флакон при этом вылетел у меня из рук, зеленая жидкость зашипела на металле. Когтистая лапа схватила флакон, когда в нем оставалось разве что несколько капель. Колвеник бешено сжал стеклянный сосуд в своем металлическом кулаке. Брызнули осколки. Последние капли изумрудного цвета слетели вниз, блеснув в пламени. Я заставил себя взглянуть в его лицо – черную воронку ненависти, которой не было предела, которая грозила поглотить весь мир. Мы с Мариной озирались, прижавшись друг к другу, не находя путей к спасению. Марина закрыла глаза и уткнулась мне в грудь. Закрыл глаза и я. Я не хотел видеть то, что приближалось к нам вместе с волной трупного запаха, не хотел знать, каким будет следующий миг. Я обнимал Марину.

Выстрел прогремел у меня над самым ухом, заглушив треск огня внизу. Разом открыв глаза, мы в изумлении смотрели, как Ева Иринова идет там, где только что прошел я, умело целясь в Колвеника. В его груди уже дымилась черная рана размером с кулак. Вторая пуля оторвала ему руку. Третья попала в плечо. Я потянул Марину в желании спрятаться за статую. Колвеник зашатался, оборачиваясь к Еве. Дама в черном шагала медленно и неотвратимо, целилась хладнокровно, попадала метко. Четвертый выстрел разворотил ему живот. Пятый, и последний снес верхнюю часть головы. Он упал на колени. И тут Ева, бросив револьвер вниз, кинулась к нему, обняла и, рыдая, кинула мне через плечо:

– Уводи отсюда девушку.

Она была права. Я провел Марину по той же ферме на карниз здания. Там огонь уже не так жег и был выход вниз. Обернувшись, мы увидели, как Ева, сжимая в объятиях, убаюкивая Михаила, рыдает над горящим театром. Их силуэт поглотило взметнувшееся пламя. Мне почудилось, что он уплыл вместе с дымом в утреннее небо Барселоны и растворился там навсегда.

На следующий день пожар в Большом Королевском театре был назван газетами самым разрушительным за всю историю города. Было много публикаций об истории здания, истории театра, о необходимости сохранять исчезающие памятники барселонской старины. Пепел гигантского пожара покрыл акваторию порта сизым налетом. Всю ночь на город падали черные хлопья. Фотографии, сделанные с горы Монжуик, напоминали иллюстрации к Аду Данте: огненный столб из горящего здания вздымался к самому небу. Новая тема возникла с предположением, что в заброшенном здании при пожаре погибли бездомные, там селившиеся. Никто не опознал два обуглившихся трупа, найденные на пожарище. Как верно сказала Ева Иринова, никто не знает, как далеко уходит правда. Она веет где хочет и не всегда дается людям.

Ни один журналист не вспомнил в связи с пожаром старую историю Евы и Михаила. Середина двадцатого века отошла в историю и уже никого не интересовала. В то утро мы с Мариной стояли у киоска на Рамбла, глядя на первую полосу «Вангуардии», кричавшую шапкой заголовка:

«БАРСЕЛОНА В ОГНЕ!»

Первые прохожие покупали газету, рассеянно интересуясь, что за пожар загрязнил прозрачное небо их города. Мы медленно, в изнеможении, двигались к площади Каталонии, а хлопья копоти падали на нас, как черные бабочки.

Сразу после пожара Барселону накрыла волна холода. Впервые за много лет на город лег снег – от порта до вершины Тибидабо. Мы отпраздновали Рождество втроем с Мариной и Германом – в молчании, в обмене уклончивыми взглядами. Марина решительно уклонялась от разговоров обо всем случившемся, как и вообще от моего общества. Она предпочитала запираться у себя в комнате. Наверное, писала. Я проводил время с Германом за нескончаемыми шахматными партиями у камина в большой гостиной. Смотрел на снег. Выжидал удобного случая остаться с Мариной наедине, а случай этот все никак не выпадал.