Герман делал вид, что ничего не замечает, и не уставал развлекать меня приятной беседой.

– Марина говорит, что вы хотите быть архитектором, правда, Оскар?

Я подтверждал это, уже не зная сам, правда ли это. Ночи у меня были плохие. Лежа часами без сна, я бесконечно прокручивал в памяти эпизоды пережитой нами драмы, пытаясь ее понять. Я гнал от себя мучительное видение сгорающих на моих глазах Евы Ириновой и Михаила Колвеника, а оно все возвращалось. Не раз и не два я хотел пойти к доктору Шелли и все ему рассказать, но я не мог набраться мужества. Мне даже представить было трудно, как я буду рассказывать ему об обстоятельствах смерти его названой дочери, Марии, ведь он так ее любил. Или о том, как именно окончил свое существование его лучший друг.

В последний день года стало так холодно, что вода в садовом фонтане замерзла. Я тоскливо считал дни, которые мне осталось провести с Мариной. В интернат надо было возвращаться уже совсем скоро. Новый год мы встретили втроем, при свечах, слушая звон колоколов над церковью на Пласа Сарья. Шел снег. Словно звезды решили вдруг все разом, без предупреждения, опуститься на город. В полночь мы подняли бокалы, шепотом пожелав друг другу счастья. Я искал глазами взгляд Марины, но она прятала лицо в тени. Весь вечер, страдая, я гадал, что такое сделал или сказал, чтобы заслужить столь жестокое наказание. Засыпая, я обостренно чувствовал присутствие Марины в соседней комнате. Спит она или нет? Мне в отчаянии представлялось, что ее от меня уносит все дальше и дальше какой-то неотвратимый поток. Я негромко стучал в стену, но напрасно – ответа не было.

Пришло время упаковывать вещи. Я написал прощальную записку Герману и Марине, в которой благодарил их за гостеприимство. Что-то, я так и не понял, что именно, испортилось, сломалось в наших отношениях. Боюсь, записка это ясно отразила. На рассвете я положил ее на кухонный стол и убрался восвояси. Уходя к воротам сада, я был уверен, что Марина смотрит на меня из окна, и даже помахал ей рукой, не зная точно, видит ли она это. Я уходил, оставляя черные следы на белом снегу. Улицы были совершенно пусты.

До возвращения с каникул остальных учеников еще оставалось два дня. На моем четвертом этаже все еще царил блаженный покой. Падре Сеги навестил меня – я как раз распаковывал багаж. Поприветствовав его с преувеличенной вежливостью, я, однако, продолжил развешивать рубашки.

– Швейцарцы – странные люди, – сказал падре. – Все люди стараются скрыть свои грехи, а они их начиняют ликером, упаковывают в серебряную фольгу, перевязывают ленточкой и продают по заоблачным ценам. Префект послал мне огромную коробку шоколадных конфет из Цюриха, и теперь мне не с кем их разделить. Пока их не обнаружила донья Паула, их надо уничтожить. Вы ведь не откажетесь протянуть мне руку помощи?

– Конечно, я не оставлю вас в такой беде, падре, – ответил я с энтузиазмом, которого не чувствовал.

Сеги смотрел из моего окна на город, лежащий внизу. Барселона более, чем когда-либо, казалась миражом. Потом обернулся ко мне и посмотрел этим своим пронзительным взглядом, под которым мне всегда казалось, что мои мысли у него на виду.

– У меня был друг, который говорил, что проблемы похожи на тараканов – зажги свет, и они так и прыснут в разные стороны. – Он говорил тем шутливым тоном, который использовал только для очень серьезных разговоров.

– Мудрым человеком был ваш друг, – отвечал я с той же вежливостью.

– Нет, – сказал Сеги. – Но добрым был. Счастья тебе в новом году, Оскар.

– И вам счастья, падре.

Я провел время, оставшееся до начала занятий, почти не выходя из комнаты. Пытался читать, но забывал начало страницы, когда доходил до ее конца. Проводил целые часы, глядя из окна на крышу особняка Германа и Марины, едва различимую вдалеке. Тысячу раз я замышлял туда пойти, несколько раз доходил до переулка, который вел к воротам, и один раз дошел до ворот. Теперь граммофона Германа не было слышно – только ветви деревьев сухо шумели под ветром. Если удавалось заснуть, мне снились события последних недель, и я просыпался в полном изнеможении.

Начались занятия. Потекли дни, тусклые, как свинец: тоска, запотевшие окна, подтекающие радиаторы. Прежние шутки и развлечения, которым я раньше предавался в классе, больше не увлекали и даже раздражали. Я сдерживал скуку, выслушивая бесконечные рассказы о праздниках, путешествиях, подарках. Голоса преподавателей теперь меня как-то обтекали, не оставляя следа в памяти. Я искренне не понимал, какое имеют значение умозаключения Юма или дифференциальные уравнения, если они не могут ни замедлить ход времени, ни изменить судьбу Колвеника, Евы… мою судьбу.

Живые ежечасные воспоминания о том, что мы с Мариной пережили, не давали мне ни думать, ни жить – есть, спать, учиться, поддерживать бытовой разговор. Я мог бы разговаривать только с ней – единственным человеком, который бы понял мою тоску. Порой необходимость видеть ее, общаться с ней становилась невыносимой, как физическая боль. Я внутренне просто корчился, и никто не мог бы мне помочь. Меня почти перестали замечать, я стал тихой серой тенью в коридорах интерната. Дни падали, как мертвые листья с веток. Я непрерывно ждал какого-то знака от Марины, какого-то приглашения, любого предлога, который позволил бы мне наконец сломать стену, которая день ото дня росла между нами. Никаких вестей не было. Я часами бродил по местам, где мы бывали вместе, сидел на скамьях на Пласа Сарья в надежде, что она пройдет по площади… ничего.

В конце января падре Сеги пригласил меня к себе в кабинет. Серьезно, даже мрачновато спросил, что со мной происходит.

– Я сам толком не знаю, – честно ответил я.

– А если мы обсудим это, не станет ли это яснее? – предложил мой наставник.

– Не думаю, – ответил я с резкостью, в которой через секунду раскаялся.

– Ты в этом году провел рождественскую неделю вне интерната. Можно узнать, где?

– У родных.

Взгляд падре Сеги стал окончательно мрачен.

– Ну что ж… если мы дошли до прямой лжи, не следует продолжать разговор, Оскар.

– Я не лгу, падре. Я провел Рождество с родными людьми.

Февраль принес с собой солнце. Его лучи наконец растопили лед и снег, сковавшие город. Я так воодушевился этим, что в субботу дошел до самого особняка. На воротах цепь была замкнута на замок. Дом за деревьями казался совершенно необитаемым. На мгновение мне показалось, что я теряю рассудок. Мне что, все это пригрезилось? Обитатели этого фантастического особняка с их жизнью при свечах, история Колвеника и дамы в черном, инспектора Флориана и искусственных зомби… всех этих персонажей, которых судьба унесла одного за другим… может быть, Марину и зачарованный наш пляж среди сосен я тоже выдумал?

«Мы вспоминаем только то, чего никогда не было…»

В ту ночь я проснулся от особенно тяжкого кошмара, весь в поту, с криком, почти в беспамятстве. Снились тоннели канализационного коллектора и Колвеник. Я догонял Марину, никак не мог догнать, а потом обнаружил ее сплошь покрытой черными бабочками; когда же они улетели, под ними была только пустота. Снились холод, тьма, пустота за тьмой и демон разрушения, который преследовал Колвеника. Когда Джи-Эф и падре прибежали в спальню, испуганные моими криками, я не сразу узнал их. Сеги считал пульс, а Джи-Эф подозрительно смотрел, видимо, в страхе, что его друг совсем ополоумел. Они сидели у меня, пока я снова не заснул.