Рю Детуренн, на которой стоял старинный, отчаянно нуждающийся в ремонте особняк, располагалась в центре Парижа, в 3-м округе. Поднявшись по беспомощно попискивающим ступенькам на четвертый этаж, Феликс вошел в мансарду. Стены непрезентабельной квартирки украшали странные вещи: густо-советские плакаты, портрет Железного Феликса, тщательно отобранный фотоэпатаж. На вешалке красовалось белое покрывало, декорированное серпом и молотом. За это скромное, но горячо любимое жилье Лимонов платил 3200 франков в месяц, о чем доверчиво сообщил первому в своей негабаритной биографии советскому журналисту.

– Я хотел бы жить здесь всегда… Я люблю этот район, – признался Эдуард. Он не возражал против внимания к себе, а, может быть, даже ждал именно таких доброжелательных и простых вопросов.

Лимонов поведал о перипетиях эмигрантской судьбы, о том, что будучи безвестным, разделил судьбу многих вынужденных переселенцев. Долго пытался встать на «писательские» ноги, и 35 американских издательств, отказавших ему в издании первой книги, не способствовали началу карьеры. Не сдавался. Выучился двум языкам – английскому и французскому, чтобы стать конкурентоспособным на писательской ниве. Работал кем придется, даже мажордомом в одном богатом американском доме, куда, кстати говоря, заезжал в гости Евгений Евтушенко. Наконец, повезло с издателем, и дальновидный, с отличным чутьем на нестандарт Жан-Жак Повер дал путевку в жизнь даровитому русскому…

«Я не считаю, что совершал какие-то экстравагантные поступки, – заметил Эдуард, вспоминая скандальные пассажи своей книги, – всегда говорю о том, что меня особенно волнует, максимально честно. Может быть, моя манера высказываться щекочет нервы обывателей…»

– В истории своей жизни я ничего не выдумываю, она сама по себе достаточно экстравагантна, без усилий, – Эдуард поправил очки и глянул в окно, как будто припоминая что-то. – Недавно, к примеру, на конференции русских писателей в Вене какой-то кретин англичанин стал говорить мне какие-то гадости о России. Я попросил его извиниться. Он этого не сделал, и мне пришлось дать ему бутылкой по голове…

Феликс вопросительно посмотрел на собеседника. Тот не выражал особых эмоций по поводу рассказанного. Ну, пришлось человеку дать кому-то бутылкой по голове, но ведь его же вынудили…

– Конечно, история попала в печать, – продолжил Лимонов. – Вот так и создаются легенды… Но ведь я никого не задирал, я был таким тихим, скромным и спокойным. Меня вынудили на резкий поступок. Иногда следует дать физический отпор.

Слушая Лимонова, Феликс заметил, что разговоры о России, о судьбе нации задевают писателя за живое порой сильнее других тем.

– Как вы понимаете патриотизм? – спросил Феликс напрямую.

– Вот перед вами патриот! – мгновенно вскинулся Лимонов. – Я всегда был патриотом и не скрывал этого. В моих милитаристских устремлениях, я считаю, нет ничего зазорного. В отличие от многих русских, попавших на Запад, я России никогда не стеснялся. Скорее чувствовал определенный комплекс превосходства по отношению к Западу… Я считаю, что русские излишне каются, излишне считают себя хуже других, а свою систему – хуже всех систем на Земле… Другим нациям тоже есть в чем каяться. С момента своего приезда в Америку в 1974 году я до сих пор стою на той же самой позиции: я считаю неприличным «капать» на свою родину, на страну, в которой родился. И этого не сделаю никогда.

Особое, неприязненное отношение к «стукачеству» у Эдуард сформировалось еще в юности, когда его пытались завербовать в агенты КГБ.

– Я отказался. Сказал, что мой отец был сотрудником НКВД, а потом МВД и завещал мне никогда не связываться с вашей организацией… Мне еще с детства внушали, что стучать – это плохо, гадко. Вот если бы они мне предложили по-серьезному: «Дорогой товарищ Лимонов-Савенко, мы хотим направить вас в Академию КГБ», я бы, наверное, пошел. Но стучать, быть какой-то шестеркой – отказался… Бурями своего времени меня выбросило на западный берег. И вы знаете, я не считаю это трагедией, как пишут о нас советские журналисты. Я считаю, что писателям полезно пожить в другой стране. Они приобретают более широкое понятие о жизни… Их надо время от времени «выбрасывать» из своей страны, чтобы они не были провинциальными. Любое изгнание полезно…

Автограф Нины Николаевны Берберовой. С ней, покинувшей Родину вместе с мужем Владиславом Ходасевичем в 1922 году, Феликс встречался в американском университетском городке Принстоне, а потом в Москве, куда наш неутомимый антрепренер пригласил писательницу для съемок в «Зеленой лампе». Зал ЦДЛ был переполнен, когда Феликс вел диалог-интервью со знаменитой соотечественницей. Нина Николаевна не была в России 67 лет

Покидая мансарду-гнездо, Феликс был донельзя доволен: интервью получилось, а герой не разочаровал. Его железобетонная уверенность в себе, в собственных убеждениях и правоте поистине заражала. Он не скулил, не плакался, ни на что не жаловался. Он был честен, спокоен и слегка влюблен в себя. «Очень интересный человек», – решил Феликс, мысленно набрасывая статью.

В Париже Феликсу довелось побывать в настоящем французском клубном ресторане на улице Фобур Сент Оноре. Клуб располагался в здании XVIII века, где к услугам обладателей членских карт были бассейн, библиотека, научные кабинеты, концертный зал… Чтобы выглядеть «комильфо» среди обеспеченных месье, Феликсу пришлось надеть вечерний костюм с плеча своего нового знакомого известного парижского врача, литератора Льва Чертока, пригласившего московских гостей приобщиться к «западной культуре». Но и отсюда, еле досидев до конца обеда, Феликс унесся к очередным знакомым, впопыхах забыв оставить Татьяне Ивановне ключ от квартиры. Пожилая дама сидела на холодных, неуютных ступеньках, переживая о том, что будь она молода и хороша собой, как в юные годы, никто бы не бросил ее одну, у запертых дверей… В разгар ее переживаний раскрылся лифт, и из него выскочил бледный, перепуганный Феликс.

– Татьяна Ивановна, извините ради Бога! Я только на пути домой сообразил, что ключ у меня остался! Я весь похолодел!

Горящие, умоляющие глаза и бесконечно виноватый вид не могли не растрогать слабую женщину, и спустя несколько минут прощенный и довольный, Феликс вез свою спутницу к ее старинным приятелям Сычевым, как выразилась потом Татьяна Ивановна, в «их очень русский дом с иконами и прялками»…

Среди советских диссидентов, осевших на французской земле, особого внимания заслуживал Андрей Синявский, советский «политический преступник», как он сам себя называл, и автор книги «Прогулки с Пушкиным», родившейся в заключении и наделавшей много шума среди пушкинистов и почитателей таланта Александра Сергеевича. Да что там шума! Феликс прекрасно помнил, как поднялась целая вакханалия с требованием призвать к ответу зарвавшегося литератора, покусившегося на «наше все».