даже не поймёт, чем она занимается. Именно поэтому я сейчас здесь, якобы за подарком для неё.

Не имею ни малейшего представления, какой фасон трусов или лифчиков предпочитает Кассандра сейчас, поэтому на зло ей беру самые неудобные на мой вкус. Это в которых от трусов одно название: три верёвки и крошечный лоскуток ткани, едва ли что-то прикрывающий. Вот с верхней частью у меня тупик, но на помощь приходит девушка-консультант со смазливым личиком, которая с радостью подбирает мне несколько бюстгальтеров разных цветов.

В бутике женского шмотья мне помогают с несколькими платьями, футболками, джинсами и шортами, которые я немного погодя укладываю в чёрный пакет с логотипом мужской одежды.

Забросив часть покупок в багажник, сажусь за руль и протягиваю своей девушке фирменный пакет с бельём для неё. Как я и ожидал, её насупленные брови молниеносно разглаживаются, а надутые во всех смыслах губы расплываются в счастливой улыбке. Ханна тут же набрасывается на меня с глубоким поцелуем, и я охотно отвечаю, чтобы вытравить из своей головы все дурные мысли. Всё было предельно просто ещё несколько дней назад, а сейчас равновесие сбилось, и для общего блага его нужно восстановить как можно скорее.

Мне предстоит обед в доме Дона, а ещё неприятные разговоры (просто потому, что беседы с этой сволочью по определению не могут быть приятными). Всё во мне противится этому, но к себе домой я тоже не хочу. Не могу видеть и слышать Кассандру. Я и так еле дождался окончания ночи, постоянно прислушиваясь к малейшему шороху. Мне всё время казалось, что она сбежит, или ей в голову взбредёт какая-нибудь шальная идея, которая поставит под угрозу не только её, но и кучу других людей. В итоге я полночи провёл в своём кабинете, глазея в монитор системы видеонаблюдения, и сделал себе только хуже. Она тоже не спала, как и я. Постоянно ворочалась, а если не лежала, свернувшись калачиком, то подходила к окну, потом к кровати и снова к окну, словно не могла найти себе места. Моя футболка, которую я выделил ей для сна, доходила до середины бёдер, но даже этого мне хватило, чтобы в голове начали вспыхивать картинки, с таким трудом вытесненные из моей памяти.

«Идиот ты, Кроу. Не забывай, что перед тобой лживая лицемерка», — как заклинание повторял я про себя снова и снова.

— Не нравится мне эта Мария, — будто подводя итог моим мыслям, произносит Ханна и принимается красить и так накрашенные губы.

— Мне тоже, — убедительно вру я. — Но я не мог отказать Бену, ты же знаешь.

— Да и страшная она какая-то, — Ханна морщит свой нос. — Ляжки толстые, а волосы! Ты видел, какие у неё космы? В Мексике, похоже, не знают, что такое расчёски!

— Внимания даже не обратил, — сухо отвечаю, а у самого перед глазами раздражающий калейдоскоп образов Кассандры с разных ракурсов.

Конечно, в сравнении с худышкой Ханной она покрупнее, но её аппетитное подтянутое тело точно нельзя назвать полным. Если говорить начистоту (как сказал бы любой гипотетический мужчина, имеющий нормальное зрение), я бы назвал его трахабельным. Пока что это единственное определение, которое приходит в голову.

— Детка, думаю, не стоит сообщать отцу или Мэддоку о моей домработнице. Ты же знаешь, как они относятся к левым людям в их окружении.

— Если честно, я тоже против того, чтобы она у тебя работала.

— Да и я не особо рад, — соглашаюсь безучастным тоном. — Хотя… Знаешь, лучше наоборот сказать. Думаю, когда Мэд узнает, что у меня теперь прислуга-мексиканка, он даже станет ко мне захаживать и мы с ним, наконец, поладим, — подмигиваю я Ханне.

Она тут же начинает мечтательно улыбаться, потому что в глубине души наверняка знает, что с её братом-говнюком мы не станем друзьями никогда. Он категорически против наших отношений, и я — их вечный предмет спора. Но, к моему счастью, я знаю, на чьей стороне перевес несмотря на аномальную привязанность друг к другу брата и сестры. А ещё мне хорошо известны слабости Мэддока, поэтому знаю, на что давить.

Через минуту улыбка на лице Ханны предсказуемо затухает:

— Ну уж нет, Брайан. Ты прав. Мэда всегда тянуло на экзотику. А если учесть его маниакальное желание во всём утирать тебе нос, то он точно заявится на виллу. Вот только не для того, чтобы поболтать по душам, а поставить на четвереньки эту грязную потаскушку. Ещё не хватало, чтобы он об неё марался.

Не вижу лица Ханны, потому что упёрся взглядом в асфальтовое полотно, прогоняя от себя навязчивый рой мыслей, именуемых в народе совестью. В её тоне сквозит такая неприязнь к Кассандре, что мне становится противно от самого себя. Мои манипуляции начинают приобретать грязный оттенок.

— И, вообще, не много ли чести этой Марии, чтобы её обсуждать? — продолжает Робертс.

Рассеянно пожимаю плечами, будто мне и впрямь наплевать. Но даже если бы Ханна и оповестила всех о Кассандре, не страшно. Просто создало бы дополнительные проблемы, а мне сейчас совсем не хочется загружать ими свою дурную голову.

Вилла Робертсов, замаячившая вдалеке, даже приносит облегчение, потому что сейчас я буду снова собранным, сдержанным и хладнокровным Хоуком, которому ни в коем случае нельзя расслабляться, чтобы отыграть свою роль как следует.

«Папа» даже дочь не встречает, хотя не видел её несколько дней. Как обычно, я прохожу досмотр. Смешно. Можно подумать, в тысяча первый раз я вдруг решу обмотаться взрывчаткой. Ларри Робертс уже сидит во главе стола, накрытого на четыре персоны, и ест. Мы с Ханной здороваемся с ним, на что он лишь молча кивает и приглашает к столу, махнув вилкой в сторону наших мест. По нему сложно понять, в каком он настроении из-за почти отсутствующей мимики, но я всегда морально готов к любому повороту событий. Меня так учили, я так привык.

Прислуга подносит нам горячий бифштекс с овощами, и я с воодушевлением накидываюсь на свою порцию, потому что за последние несколько часов не ел ничего, кроме поганого кофе и помады с губ Ханны. О таком «душевном» семейном обеде я и не мечтал. Какое счастье — вот так просто помолчать и посидеть в тишине, нарушаемой только скрежетом ножа и вилки по тарелке.

— А вот и я! — Мэддок, улыбка которого при виде меня превращается в кривой оскал, заявляется в столовой.

Только ему позволено говорить, когда Папа молчит. Любимчик и, как это часто бывает, избалованный поганец, которому всё сходит с рук, что бы он не натворил. Есть лишь