сторону, я тоже стал спускаться, затаив дыхание и ужасно опасаясь того, что какая-нибудь ступенька скрипнет.

Итак дыхание я затаил, а когда увидал обстановку подземелья, то дыхание у меня и вовсе спёрло… Вмиг я догадался о великой тайне помещика и воистину перестал дышать и похолодел весь, будто мертвый капитан де Шоме… Иными словами, сам невольно изобразил из себя призрака.

Прямо под срединой дома, то есть точно под парадной спальнею, располагался винный подвал. Но тот подвал был не только винным, но и… пороховым! Уж не ведаю, сам ли я тотчас прозрел, как увидал в полутьме три бочки, вмурованные в стену и выпиравшие из нее боками, или же мне Ангел-хранитель шепнул неслышно, чем они начинены, хотя их назначение и замаскировано уставлявшими подвал несколькими дюжинами ящиков с превосходным французским вином.

В тот же миг я и принял роковое решение. Я не позволил помещику приблизиться к бочкам, стремглав подскочив к нему и грозно шепнув ему в правое ухо:

– Вы никак свою дочь взорвать вознамерились, Аристарх Евагриевич?

Пламя свечи дрогнуло, помещик оцепенел… и, не поворачиваясь, вопросил:

– А ты кто такой?

– Да коли верить словам вашей несравненной дочери, Полины Аристарховны, ее Ангел-хранитель, – не постеснялся представиться я, так и стоя за правым плечом ее отца.

Впрочем, ведь не соврал же!

Помещик попытался взять свечу в другую, частью парализованную руку, но она слушалась плохо.

– Позвольте, помогу вам, Аристарх Евагриевич, – вызвался я, подхватил свечу, посредством коей можно было разнести весь дом на мелкие досочки да и косточки тож… и тогда лишь, кажется, первый раз вздохнул.

Помещик перекрестился, но остался стоять, как стоял, не поворотясь ко мне.

– Ха! Так ты брешешь, голубчик, хоть и ангел, – вдруг с болезненной веселостью возгласил он, и я испугался, как бы драгуны не услыхали подземных голосов. – Она в Москве, мною услана еще до нашествия супостата, которое я давно предрёк.

– А вот никак нет, – вкрадчиво прошептал я. – Она у вас такая храбрая, что тайно вернулась, дабы при вас оставаться тайно, пока вами недуг владеет. И коли вы сейчас же свой план исполните, так не только своей жизни лишитесь, но лишите жизни и свою дочь.

Помещик странно похлюпал губами.

– Не может такого быть, – пробормотал он, впрочем, с растерянностью, меня воодушевившей.

Стало мне ясно окончательно, что дочь свою Верховский держал в неведении относительно своей роковой затеи.

– К чему споры? Пойдемте, я тотчас отведу вас к ней, – решительно прошептал я. – Вы убедитесь сами…

Тут я взял помещика за локоть здоровой руки и своею твердою рукою повел его прочь из подвала – наверх, наверх, подальше от смертоносной утробы.

Путь показался вечностью. Столько горячечных мыслей, столько душевных и умственных споров пронеслось во мне, пока вел я помещика, что на целую книгу хватит.

Вот сейчас я сам мог решить исход войны. Взять у помещика свечу да и взорвать всю Бонапартову ставку вместе с собою, с помещиком и его дочерью, кою уже любил безмерно, – и спасти Россию. Но… но невыносимо мне было думать о гибели Полины Аристарховны. Но… лукавый ли шептал: вот ежели сейчас убить Бонапарта, так не будет честного поединка между безбожной Францией и Россией, между двумя императорами – поединка, за коим следит весь христианский мир. И не ополчится ли на нас весь мир, не откажет ли России в доверии на века, ежели увидит, что мы воюем подло и способны к устранению монархов способами партизанскими, нецивилизованными – иным словом, варварскими?

Суди меня, любезный читатель, сам. Мне же теперь, на склоне лет, сомнения все более не дают покоя, бессонница меня мучит, вновь начинаю я ночами тот спор и не могу никак закончить в пользу одного из возможных выводов. Ковать железо надо было, пока оно не остыло.

В те же минуты, когда я вел хозяина усадьбы наверх, решил я так: сдам старика его дочери с рук на руки, прикажу ей немедля собирать его и увозить в ближайшую деревню, а сам… уж вернусь в подвал и решу дело.

Тихо постучался я в комнату Полины Аристарховны. И тотчас отворила она дверь, будто около нее стояла:

– Вы… – сверкнула она очами.

И тотчас до глубины души изумилась, увидав под моим конвоем своего неугомонного батюшку.

– Полина… Полина… Ты… – пробормотал Аристарх Васильевич и вдруг стал содрогаться в рыданиях.

Слезы потекли у него из глаз, он прикрыл лицо здоровой рукою, а немощная лишь задергалась без силы, но не поднялась.

Однако вместо того, чтобы просить Полину Аристарховну немедля заложить лошадь и вместе с отцом покинуть усадьбу, я сказал ей совсем иные слова… Воистину, лишь увидав ее, прозрел я всю нелепость придуманного мною предприятия: как можно теперь скрытно заложить лошадь, когда весь дом и весь двор да и вся округа в придачу кишат французскими пикетами, о коих я и раньше вспоминал?! Возвернут, станут дознаваться, еще хозяин дома проронит что-нибудь про геенну огненную да на французском – вот и готов бесславный конец!

– Вот батюшка ваш места себе все не находит, все вас спрашивает, – прошептал я кой-как складно. – Только вас и послушается.

Полина Аристарховна всплеснула руками, рассыпалась в благодарностях и в извинениях за доставленные хлопоты.

– Что за хлопоты! Батюшка ваш таких прелюбопытных сказок мне порассказал по дороге, – вырвалось у меня.

Полина Аристарховна поспешила увести отца. Повернув головку, прошептала едва слышно:

– Васька уже в пути!

Даже Васька был при деле! А я остался на месте, при чужих дверях, не зная, куда себя девать. И кем же я остался? Сторожем ли при покоях хозяйки на случай нового мародерства? Да ждать ли его было от ладных и высоченных драгунов античным статуям подобных? Или же машкерадным супругом, дожидающимся у дверей спальни своей молодой жены? Более постыдного конфуза я в том и вообразить не мог! Между тем, влекла меня неудержимо вниз, вроде водоворота, смертоносная утроба подвала мраком своим.

Надо заметить, что Полина Аристарховна открыла мне дверь, держа в руке горящую свечу. С ней она и повела отца, а я остался с большой свечою помещика. С той свечою я и стал спускаться вниз, думая хоть прикрыть потайную дверь в подвал, чтобы, паче чаяния, не обнаружили ход стражники Бонапарта.

Казалось мне, что с каждой ступенью мрак вокруг сгущается