— И ты там познакомился с ними?

— Да нет, особенно не знакомился.

Это была неправда. Я познакомился с Сузи. Сузи была чертежницей в строительном управлении, в новом секретариате. Я каждый день проходил мимо ее окна. А один раз мы встретились вечером в Стар-отеле. Она была там со знакомым. Но все танцевали «хай лайф», и я тоже танцевал, а когда ты танцуешь «хай лайф», то теряешь через некоторое время партнера и просто идешь по кругу. Поэтому можно сказать, что я танцевал с Сузи. А потом она вышла на веранду, где пили пиво разморенные немецкие туристы. Она стояла у перил, и свет разноцветных лампочек, спрятанных в ветвях мангового дерева, сменялся на ее лице. И она спросила, есть ли у меня машина. Я сказал, что есть. Это была не моя машина, а корреспондента ТАСС, но я ему сказал, что возьму машину, и он сказал, хорошо, потому что не собирался еще уезжать. Я спросил, как же ее знакомый. Сузи сказала, что он и не заметит, что она ушла, и это меня не касается. И мы поехали к океану. Было уже поздно. И не так жарко. Мы шли по щиколотку в теплом песке, и по черному океану бежали белые полосы пены.

— Наверное, все-таки знакомился, — сказала Нина. — Я бы на твоем месте познакомилась.

— Тебе хочется, чтобы я возражал.

— Нет, с тобой нельзя пошутить. Может, пойдем, а то опоздаем. Мы оставили билет в гостинице.

Когда мы спустились с мостков, почти совсем стемнело, но я сразу увидел, что бутылку прибило к берегу.

— На что она тебе? — спросила Нина.

— Так просто.

— Тогда зачем подбирать? Ты что, думаешь, корабль терпит бедствие?

— Может быть.

— Она запечатана?

Нина заглянула мне через плечо.

— Смотри, — удивилась она, — в самом деле запечатана. Может, в ней есть записка?

— Нет, — сказал я, — нет никакой записки.

— Тогда брось ее. Она грязная!

Это была не та бутылка, которую я кинул полтора года назад в Гвинейский залив. Даже в темноте я не мог бы ошибиться. Та бутылка была из-под виски. Мы тогда развели костер на песке и случайно нашли кусок вара. И Сузи сказала, что можно отправить бутылку в путешествие и пусть она расскажет о нас кому-нибудь. Мы вылили в стакан остатки виски и написали записку. А потом заткнули бутылку пробкой и залили варом. Бутылка же, которую я поднял с морского песка, была темной и тяжелой, будто из-под шампанского. Горлышко облито сургучом и обросло зеленой шерстью — бутылка давно плавала по волнам.

— Сколько времени? — спросила Нина, которая потеряла интерес к бутылке.

— Ты иди вперед, — сказал я. — Я тебя догоню.

Нина словно ждала такого предложения. Она неуклюже побежала вверх по сыпучему песку.

В бутылке что-то было, но не разглядишь в сумерках. Следом за Ниной я поднялся к домам и дошел до первого фонаря. Я не знаю, почему я сказал, что там нет записки. Будто заранее знал, что Нине не надо этого знать.

Я поднял бутылку к свету. Ничего не видно. Я поскреб по стеклу обломком раковины, удаляя мох водорослей.

Что-то маленькое, как мышь, шевельнулось в бутылке.

Я не испугался. Я был к этому внутренне готов.

Потом некто, заточенный в бутылку, зажег фонарик и стал им размахивать, торопя меня.

И тогда я увидел, как свет фонарика отражается в его красных глазках.

Даже в маленьком, пугала в нем шустрость, энергия, не утихшая за две тысячи лет, и махонькая пока злоба в глазках.

Да, подумал я, открою я бутылку, освобожу тебя. И стану всесильным. И стану твоим господином и рабом. И кончится этот негромкий и простой мир приморского городка. И я неизбежно превращусь в игрушку в руках сильных мира сего, которые будут бороться за право владеть джинном и губить людей. Либо стану губить их сам. И милую педантичную Нину, и инженера из Львова…

Я знал, что в конце улицы есть глубокий колодец.

Джинн раскачивал бутылку и звонко бился внутри. Он догадался, что я его не освобожу. Мне даже казалось, что его комариный голос проникает сквозь толстое стекло.

За пятьдесят шагов до колодца мне многократно пришлось одолеть соблазн величия. К счастью, я маленький человек, и я более боялся, чем желал этого величия.

Я кинул бутылку в колодец, не заглядывая больше в нее.

Из колодца блеснуло зеленым светом. Громко плеснула вода.

Стало тихо и спокойно.

Нина с инженером ждали меня у кинотеатра. В пустом зале, пока не потушили свет, Нина рассказала инженеру, что мы нашли бутылку, в которой была записка.

— Ну подтверди, подтверди! — требовала она.

— Была записка, — сказал я.

— И где же она? — спросил инженер.

— Я ее съел.

Мы все засмеялись, и тут начался журнал «Новости дня».

Час полночный

Телевизор произнес сердитым голосом:

— Ушкин, ты что, новости смотреть не хочешь?

— Хочу, — отозвался я. — Только доем и приду.

Телевизор немного помолчал, затем возразил:

— Потом доешь.

— Потом остынет.

— Не пойдешь меня смотреть, сообщу. Ты меня знаешь.

Я проклял его последними словами, вышел из кухни в комнату к этому ящику.

В самом деле начинались последние известия.

Сначала международные новости: наши оставили Томск, но взяли почти весь Симферополь. Жуткая резня белых в ЮАР.

Вел программу экстрасенс Калюженко. Парфен Калюженко. Он все время пялил глаза, чтобы я не заснул. Я был не такой голодный, чтобы спать. И не такой сытый. В самый раз для телевизора. Потом показали, как жгут ведьму на Сахалине. Их там много развелось от радиоактивной воды. Ведьма сопротивлялась и предлагала себя в рабыни всем желающим. Но больше оказалось желающих поглядеть на ее агонию. Я обернулся к Василию. Василий не смотрел на экран. А там показывали чудо-ребенка, который испепелял взглядом всех желающих. Желающих не нашлось — привезли заросшего бородой седого демократа из тюрьмы, и ребенок его удачно испепелил. Потом пошли внутренние новости: конференция телепатов, которые молчали — обменивались неслышной информацией. Диктор тоже не знал, о чем они говорят. Потом показали дискуссию двух прорицателей, первый обещал землетрясение в Москве шестого сентября, а второй — извержение вулкана на Тверской примерно к концу июля. Мне стало жалко Тверскую. Потом показали, что делать со скептиком, если попадется в руки. Оказывается, сначала надо отрубить ему правую руку, потом левую, а если он не будет сопротивляться, то и голову. В студию привели скептика — внучатого племянника какого-то атеиста — и стали отрубать ему правую руку. Племянник, совсем