— Кляйст мне не друг.

— Как ты думаешь, что нужно от тебя Випону?

— Он хочет, чтобы я проникся к тебе доверием и рассказал всю правду о том, что происходит у Искупителей. Думает, что они могут представлять опасность.

— А они могут?

Кейл испытующе посмотрел на него.

— Искупители — заразная сыпь на лице земли. — Казалось, он хотел сказать что-то еще, но заставил себя остановиться.

— Ты хотел еще что-то сказать.

— Да, хотел.

— Что?

— То, что я знаю, а тебе придется выяснить самому.

— Ну и пожалуйста. Что касается доверия к Випону… Ему можно доверять до определенного момента. Он будет прилагать все усилия, чтобы охранить твоего друга и того, другого, который тебе не друг, но лишь до той поры, пока не станет важным обратное — не охранять их. Пока их значимость не будет истолкована как-то неправильно, они у него — как за каменной стеной.

Кейл и ИдрисПукке продолжили свой путь молча. Ни один из них пока не осознавал, что глаза Китти Зайца наблюдают за ними и его уши слушают их.

В четыре часа дня ИдрисПукке спешился и, сделав знак Кейлу последовать его примеру, направил стопы в, казалось, совершенно девственный лес. Пробираться сквозь него было трудно даже без лошадей, и прошло почти полных два часа, прежде чем деревья стали редеть, кустарник расступился и показалась еще одна, явно редко используемая дорога.

— Вижу, ты отлично знал, куда идти, — сказал Кейл в спину ИдрисуПукке.

— От тебя ничто не укроется, господин Всезнайка.

— И откуда ты знаешь это место?

— Когда я был мальчишкой, мы с братом часто приходили сюда, в «Кроны».

— А кто твой брат?

— Канцлер Леопольд Випон.

Даже будь у Кейла другая биография, можно было бы сказать, что следующие два месяца, проведенные в охотничьем домике под названием «Кроны», были самыми счастливыми в его жизни. Что уж говорить о мальчике, для которого и два месяца в седьмом круге ада были бы существенным улучшением по сравнению с жизнью в Святилище. Счастье Кейла было ни с чем не сравнимо — это было просто счастье. Он спал по двенадцать часов в сутки, иногда больше, пил пиво, а по вечерам с наслаждением покуривал с ИдрисомПукке, которому стоило немалых усилий убедить его, что стоит лишь преодолеть первое отвращение, и курение станет и великим удовольствием, и одним из немногих истинно надежных утешений, какие способна предоставить жизнь.

Вечерами они сидели на просторной деревянной веранде охотничьего домика, слушая стрекот насекомых и наблюдая за ласточками и летучими мышами, резвящимися на исходе дня. Порой они часами молчали, лишь изредка ИдрисПукке прерывал тишину своими шутливыми сентенциями о жизни, ее удовольствиях и иллюзиях.

— Одиночество — замечательная вещь, Кейл. По двум причинам. Во-первых, оно позволяет человеку оставаться наедине с самим собой, а во-вторых, избавляет от необходимости терпеть других.

Кейл, глубоко затягиваясь дымом, кивал с пониманием, доступным только человеку, который каждый час своей жизни, во сне и наяву, проводил в обществе сотен других людей и за которым всегда наблюдали и шпионили.

— Быть общительным опасно, — продолжал ИдрисПукке, — даже смертельно опасно, потому что это значит быть в контакте с людьми, а большинство из них унылы, порочны, невежественны и на самом деле общаются с тобой лишь потому, что не в состоянии выдержать собственное общество. Большинство людей сами себе надоели и рады тебе не как другу, а как возможности отвлечься, ты для них — вроде партнера по танцам или полоумного актера с кучей затасканных баек. — Актеров ИдрисПукке не любил особо и часто разглагольствовал об их недостатках, хотя пафос его пропадал даром, поскольку Кейл никогда в жизни не видел театра и для него мысль о том, что можно притворяться кем-то другим за деньги, была попросту непостижима.

Потом они могли просидеть в наступающих сумерках час или больше, не произнеся ни единого слова, пока ИдрисПукке не заговаривал снова:

— Конечно, ты еще молод, и тебе только предстоит испытать самое сильное из всех чувств — любовь к женщине. Каждая женщина и каждый мужчина должны испытать, что значит любить и быть любимым. Женское тело — это высшее воплощение совершенства, какое я когда-либо видел. Но, чтобы быть безупречно честным с тобой, Кейл, — хоть тебе это и безразлично, — замечу: жаждать любви, как сказал один великий остроумец, значит жаждать быть прикованным цепью к душевнобольному.[3]

Он открывал новую бутылку пива, наливал в кружку Кейла четверть содержимого — всегда только четверть, и эти четверти никогда не следовали одна за другой, — а табака ему больше не давал, ссылаясь на то, что это будет перебором удовольствия и что излишество в курении может нанести вред чутью молодого человека.

И после этого, иногда уже ближе к рассвету, Кейл начинал предвкушать то, что стало для него почти самым большим наслаждением, — теплую постель, мягкий матрас и одиночество: никакого храпа, никаких стонов и выкриков, никакого вонючего пердежа сотен соседей, — лишь тишина и покой. В те дни Кейл испытал блаженство быть просто живым.

Он начал часами бесцельно бродить по лесу, исчезая сразу после пробуждения и возвращаясь уже после наступления ночи. Холмы, случайно встретившийся луг, реки, настороженный олень, голуби, воркующие в кронах деревьев в полуденный зной, благословенная возможность просто погулять одному — все это доставляло даже большее наслаждение, чем пиво и табак. Единственное, что омрачало его счастье, были мысли об Арбелле Лебединой Шее, чей образ невольно возникал перед ним поздно ночью или в полдень, когда он лежал на берегу реки, где были слышны лишь редкие всплески рыб, пение птиц да легкий шелест ветра в листве. Вспоминая о ней, Кейл испытывал странные и непрошеные чувства, которые неприятно дисгармонировали с дарованным ему дивным покоем. Арбелла заставляла его сердиться, а он не хотел больше сердиться, он хотел всегда чувствовать лишь то, что впервые почувствовал здесь, всем телом ощущая тепло и впитывая глазами зеленую красу великолепного летнего леса: волю, праздность и свободу от ответственности за кого бы то ни было.

Еще одним величайшим наслаждением, которое Кейл открыл для себя, была еда. Есть, чтобы жить, набивать живот только для того, чтобы утолить изнуряющий голод, — это одно, и совсем другое — получать удовольствие от вкусной еды. То, что люди зачастую воспринимают как нечто само собой разумеющееся, для мальчика, чей рацион большую часть жизни состоял из «лаптей мертвеца», оказалось настоящим чудом.

ИдрисПукке был великим гурманом, и, пожив в разное время почти во всех уголках цивилизованного мира, он считал себя экспертом в этой области, как, впрочем, и в большинстве других. Готовить он любил почти так же, как есть, но, к сожалению, желая поскорее дать своему усердному ученику как можно более обширные знания о мире, иногда срывался на фальстарт.