американцев в районе Борисова превзошли их коллеги из аппарата американского военно-морского атташе Ричардс, Хаммер и Чэннел. Они совершили кавалерийский наскок на судостроительные заводы в Ленинграде. Их застали в момент фотографирования территории одного из них. Они грубили представителям охраны предприятия, показывая поразительное сходство характеров с участниками эпизода в Борисове и категорически отказались выдать заснятые фотопленки. На свои подозрительные «экскурсии» американцы прихватывали «младшего партнера» — помощника атташе вооруженных сил Канады подполковника Уотсона. Он выполнял функцию «наблюдательной вышки». Его завидный рост помогал без особых усилий заглядывать через высокие заборы и корректировать наблюдения своих американских коллег, подсматривавших в щели заборов.

Не слишком ли много «случайностей»? Нам кажется, что некоторым дипломатам пора научиться видеть границу между деятельностью, определенной их статусом, и шпионажем.

П. Демидов

МАСКА

Запомним дату 19 августа 1975 года. Шесть часов утра. Дэнни Мак Артур Лофтин вышел из дома. Постоял у подъезда, словно раздумывая, что делать. Взгляд его скользнул вдоль улицы и ни на чем (или ни на ком?) не остановился. Да и что могло бы привлечь его внимание в такой ранний час. Дворник, который усердно орудовал метлой возле подъезда? Так ведь они уже успели привыкнуть друг к другу за столько времени, слава богу, не первый год соседи. Только вот зачем пунктуальный иностранец раньше обычного вышел из дома?

Лофтин повернул направо, дошел до угла, где обычно стоял его автомобиль. Хлопнула дверца, мягко завелся мотор, и темно-синие «Жигули» тронулись с места. Почему он не воспользовался представительным голубым «доджем», своей основной машиной? Впоследствии мы убедимся, что на то были веские основания. Впрочем, почему впоследствии? Вице-консул генерального консульства Соединенных Штатов Америки в Ленинграде Дэнни Мак Артур Лофтин, он же кадровый сотрудник Центрального разведывательного управления, должен был встретиться с человеком, которого предполагал завербовать. Встретиться предстояло, разумеется, тайно. Потому американский дипломат предпочел респектабельному лимузину скромную малолитражку, каких в городе тьма, логично полагая, что на номер машины Д 04-035 мало кто обратит внимание.

Итак, Лофтин вышел из дома, сел в «Жигули» и уехал. Запомним дату — 19 августа 1975 года…

Почем нынче Кандинский!

Миша рос один. Нет, не сиротой. Детство его прошло при папе и при маме. Во время войны Петр Петрович Казачков занимал довольно видное положение, и семья жила в достатке. К тому же он и жена, Мишина мама, имели ученые степени кандидатов наук. Поэтому, когда в 1944 году у Казачковых родился сын, будущий Михаил Петрович, с судьбой наследника особых проблем не предвиделось. Спустя некоторое время Казачковы переехали в Ленинград, глава семейства увлекся коллекционированием произведений живописи. Это я к тому, что хочу объяснить, в какой обстановке проходило становление юной жизни.

Миша рос один — без братьев и сестер. Но в окружении академических изданий Пушкина и Толстого, полотен Левитана и Коровина, Кончаловского и Рериха. С детства он слышал о великих именах, и Миша научился легко обращаться с ними, как если бы они жили по соседству. Когда, в какой момент Миша Казачков пришел к выводу, что эстетическая и художественная ценность произведений искусства очень плодотворно переводится в денежные знаки, сказать трудно. Во всяком случае, к двадцати двум годам он успешно совершил свою первую финансовую операцию, чьей жертвой оказались как раз академические Пушкин и Толстой. Событие это совпало с другим, которое проложило еще одну линию в русле его жизни. Михаил Казачков окончил Ленинградский университет и занял место младшего научного сотрудника в Физико-техническом институте имени А. Ф. Иоффе. Физики и лирики сосуществовали в его душе вполне благополучно.

В школе он был отменным учеником. К пятнадцати годам вполне сносно, по словам товарищей, изъяснялся по-английски. В университете — далеко не на последнем счету. Сессии — досрочно. Зачетка — в порядке. Так что его приход в институт был естествен и, как многие считали, заслужен.

Те, кто бывал у него дома, на Пушкинской улице, потом долго и с восхищением рассказывали, какая у Казачкова великолепная коллекция пластинок, «дисков». На стенах — работы русских живописцев XIX–XX веков. Иконы. Уютно мурлычет в углу магнитофон. Вот Миша посмотрел на часы («Сейко» — последняя модель), включил транзисторный приемник, безошибочно поймал нужную станцию, и «нерусская русская» речь раздвигает горизонты ваших представлений о мире и, главное, о вашей же стране. Здесь можно было полистать относительно свежие «Тайм» или «Лайф», узнать из западногерманского или какого иного справочника цены на товары, при мягком свете торшера выпить рюмочку-другую виски или джипа. И почувствовать себя почти там. Полумрак. Полусвет. Полужизнь.

Контактов с нужными людьми у Миши было тьма. Как на хорошей распределительной подстанции. Знакомые менялись часто. Ну а те, кто был в особом доверии, хоть и замечали, но вроде бы не замечали, что иные картины очень быстро уступали место другим, книжные полки обновлялись, как экспозиции в магазине, вместо стереофонического «Грюндига» вдруг появлялся не менее стереофонический «Сони», а голоса, что звучали раньше из динамиков «Сателлита», теперь окрашены медовым тембром другого радиоприемника, «Нейшнл» или «Шарп». Однако на то оно и доверие, чтобы, замечая, не замечать. Не замечать, например, как неизменно возникал Миша Казачков в домах, где недавно кто-то умер и осиротевшая семья собирается продать кое-что из ценных вещей. Вазочку там или сервиз, или книги, или те же картины. Художественные Достоинства, как мы помним, Миша Казачков успешно переводил в иной, универсальный, с его точки зрения, эквивалент. Однажды, купив вазочку из китайского фарфора за двадцать пять рублей, продал ее какому-то эстету за пятьсот. А картину, приобретенную в Ленинграде за 600 рублей, уступил киевскому ценителю искусства за полторы тысячи.

Я написал: однажды. Если бы! Путь, который Казачков прошел по цепочке преступлений, нанизывая одно звено за другим, составляет не один год. За это время он совершил сотни махинаций — спекулировал, занимался контрабандой, валютными сделками, вступал в отношения с людьми сомнительными и откровенными негодяями, обманывал доверчивых и облапошивал несведущих.

Предприимчивый и ловкий, умеющий направить свои способности лишь на одно — личное благо, не гнушаясь при этом ничем (как говорится, его бы энергию да в мирных целях!), Казачков, понятно, чувствовал себя стесненно в рамках нашего строя, нашей морали. И произошла любопытная трансформация. В детстве и отрочестве, объективно отмеченный печатью незаурядности и субъективно утверждаемый в этом мироощущении матерью (отец Казачкова умер), он вошел в зрелость с твердым сознанием собственной исключительности. Вы думаете, проза жизни поставила его на место? Не было прозы! Сплошное порхание, легкий полет, скольжение по поверхности и —