— Потому что мне хочется голову тебе размозжить или типа того. — Я щурюсь от смога.

— Почему? — спрашивает он.

— Я притворюсь, будто не заметил, что ты со мной разговариваешь, — говорю я, надеясь, что он уйдет.

— Почему?

— Потому что ты, уродец, задаешь мне глупый вопрос, типа это важно, — замечаю я.

— Ты думаешь, не важно? — спрашивает пацан.

— Ты со мной разговариваешь?

Он гордо кивает.

— Не знаю, мужик, на черта тебе нужно об этом спрашивать, — вздыхаю я. — Глупый вопрос.

— Что такое «на черта»? — спрашивает пацан.

— Глупый, глупый, глупый, — бормочу я.

— Почему глупый?

— Потому что ненужный, тормоз ты чертов.

— Ненужный — это что?

С меня хватит. Я делаю шаг к пацану.

— Вали отсюда, кретин малолетний.

Пацан смеется и идет к женщине, которая пьет «Тэб» и разглядывает сумочку от Гуччи, а я быстро сушу «вольво», Дурдом рассказывает, как ночью трахался с девкой, похожей на помесь летучей мыши и большого паука, и я наконец открываю женщине с «Тэбом» и пацану дверцу, и вдруг мне так жарко, что приходится вонючей рукой вытереть лицо, а пока женщина выруливает с автомойки, пацан все пялится на меня.

Питер около десяти сваливает, потому что у него дела, говорит, что вернется к полуночи. Я сажусь смотреть телик, но пацан скребется, и я психую, так что иду в комнату, где на матрасе валяется Мэри, свет выключен, темно, окна открыты, но все равно жарко, и я смотрю на Мэри и спрашиваю, не поделиться ли с ней косяком.

Она молчит, только ужасно медленно поворачивает голову.

Я уже ухожу, и тут она говорит:

— Эй, мужик… останься… может, оста… нешься?

Я смотрю на нее.

— Хочешь знать, что я думаю?

Ее губы шевелятся, она закатывает глаза.

— …Нет.

— Я думаю: да, мужик, эта девка совсем ебанулась, — говорю я. — Я думаю, любая девка, которая с Питером тусуется, совсем ебанулась.

— А еще что ты думаешь? — шепчет она.

— Не знаю, — пожимаю плечами я. — Мне… охота. — Пауза. — Питер когда вернется? К полуночи?

— А… еще что?

— Блин, может, на этом остановимся? Поглядим, что выйдет?

— Ты… — Она сглатывает. — Не хочешь… на это глядеть.

Я сажусь к ней на матрас, и она тоже пытается сесть, но в итоге лишь прислоняется к стене и спрашивает, как у меня прошел день на работе.

— Что ты несешь? — спрашиваю я. — Ты хочешь знать, как я работаю на автомойке?

— Что… творилось? — Она делает вдох.

— Есть автомойка, — рассказываю я. — Там был чокнутый пацан. Ужасно было интересно. Может, самый интересный день в жизни у меня. — Я устал, мой косяк слишком быстро тухнет, и я тянусь через Мэри за спичками — они лежат по ту сторону матраса возле ложки и грязного полиэтиленового пакета. Поджигаю косяк и спрашиваю, как она стусовалась с Питером.

Она долго ничего не говорит, и не могу сказать, что меня это удивляет. Потом отвечает тихо и глухо, я едва слышу, наклоняюсь к ней, а она что-то бубнит, и приходится переспрашивать, а изо рта у нее тянет какой-то дохлятиной. По радио «Орлы» поют «Не бери в голову»[93], и я пытаюсь подпевать.

— Питер сделал… кое-что плохое… в пустыне…

— Да ну? — спрашиваю я. — Я типа, блядь, не сомневаюсь. — Еще тяжка, а потом: — И что же?

Она кивает, точно благодарна, что я спросил.

— Мы в Карсоне с парнем познакомились… он нас подсадил на очень сильную… штуку. — Она облизывает губы, и мне становится грустно. — И… мы с ним тусовались… недолго… и парень был хороший, а один раз Питер уехал за пончиками… за пончиками уехал… и мы с этим парнем стали дурака валять. Хорошо было… — Она так далеко, так обдолбана, что я завожусь, а она умолкает, смотрит на меня, проверяет — точно ли я здесь и слушаю. — Питер вошел…

Моя ладонь лежит у нее на колене, а ей, похоже, все равно, и я снова киваю.

— Знаешь, что он сделал? — спрашивает она.

— Кто? Питер? Что?

— Угадай. — Она хихикает.

Я надолго задумываюсь.

— Съел… пончики?

— Он отвез парня в пустыню.

— Да ну? — Моя рука ползет по ее ляжке, костлявая такая ляжка, жесткая и вся в пыли, и я веду по ней ладонью, смахивая пыль хлопьями.

— Ага… и пальнул ему в глаз.

— Ух ты, — говорю я. — Я знаю, Питер такие вещи проделывает. Так что меня, в общем, не сильно удивляет.

— А потом давай на меня орать, содрал с парня штаны, вытащил нож и отрезал парню… эту штуку и… — Мэри умолкает, начинает хихикать, и я тоже хихикаю. — Швырнул ее мне и говорит — ты этого хотела, блядища, этого? — Она истерически хохочет, и я тоже смеюсь, и смеемся мы, кажется, довольно долго, а потом она перестает и начинает плакать, по-настоящему, задыхаясь и отхаркиваясь, и я убираю руку с ее ноги. — Мы с ним больше ни о чем не говорим, — всхлипывает она.

Я все равно пытаюсь ее отыметь, но она тугая, сухая и под кайфом, так что мне становится больно и я пока бросаю это дело. Но мне по-прежнему охота, и я пытаюсь заставить ее у меня отсосать, а она засыпает, и я пытаюсь ее поднять, прислонить к стене и выебать в рот, но ничего не выходит, и я в итоге дрочу, но не могу даже кончить.

Я просыпаюсь, потому что барабанят в дверь. Поздно, солнце высоко, в окно сочится, бьет в лицо прямо, и я встаю, озираюсь и не вижу ни Питера, ни Мэри, встаю, думаю — может, это они там в дверь колотят, иду, открываю, я устал, меня шатает, а за дверью загорелый парень, блондин, волосы уложены, фигура неплохая, на нем безрукавка, мешковатые шорты, полуботинки, темные очки «Вуарнет», и он пялится на меня, словно только обо мне всю жизнь и мечтал.

— Тебе чего, мужик? — спрашиваю я.

— Ищу кое-кого, — отвечает он, прибавив: — …мужик.

— Кое-кого тут нету, — говорю я и почти закрываю дверь. — Прием окончен.

— Отец, — говорит парень.

— Просто уходи, ладно?

Парень толкает дверь и проходит мимо меня.

— Ох, мужик, — говорю я, — какого черта тебе надо?

— Где Питер? — спрашивает он. — Я Питера ищу.

— Его… нету.

Парень озирается, все осматривает. Наконец прислоняется к спинке дивана и, оглядев меня, спрашивает: