— Хочешь чего-нибудь?

По-моему, она качает головой.

— Ладно, — говорю я и иду в дом.

На кухне Мона смотрит в окно, чистит бонг, наблюдает за Гриффином. Тот снял плавки и на веранде голышом моет ноги. Мона чувствует, что я вошел, — жалко, говорит, что ее не взбодрили суси на завтрак. Мона не знает, что она грезит о тающих скалах, о встрече с Гретом Кином[97]в вестибюле «Шато-Мармон», о беседах с водой, прахом, воздухом под попурри «Орлов», оглушительное «Мирное чувство покоя»[98], и брызги бирюзового напалма расцвечивают текст «Любишь ее до безумия»[99], нацарапанный на бетонной стене, в гробнице.

— Ага. — Я открываю холодильник. — Жалко.

Мона вздыхает, чистит бонг дальше.

— А что, Гриффин всю «Корону» выпил? — спрашиваю я.

— Наверное, — шепчет она.

— Черт. — Я стою, смотрю в холодильник, изо рта — пар.

— Она правда больна, — говорит Мона.

— Да неужели? А меня правда обломали. Я хотел «Корону». Ужасно.

Входит Гриффин, вокруг талии обернуто полотенце.

— А на ужин что? — спрашивает он.

— Это ты всю «Корону» выпил? — спрашиваю я.

— Эй, отец. — Он садится за стол. — Полегче типа, расслабься.

— Мексиканское что-нибудь? — предлагает Мона, выключая кран. Все молчат.

Гриффин задумчиво мурлычет песенку, мокрые волосы зачесаны назад.

— Ты чего хочешь, Гриффин? — вздыхает она, вытирая руки. — Мексиканского хочешь, Гриффин?

Гриффин глядит испуганно.

— Мексиканского? Ага, детки. Сальсы? Чипсов? Мне — в самый раз.

Я открываю дверь, иду в патио.

— Отец, холодильник закрой, — говорит Гриффин.

— Сам закрой, — отвечаю я.

— Тебе дилер звонил, — говорит мне Мона.

Я киваю, оставляю холодильник как есть, спускаюсь по ступенькам на песок, думаю, где бы сейчас хотел оказаться. Мона идет за мной. Я останавливаюсь.

— Я сегодня отчалю, — говорю я. — И так слишком долго протусовался.

— Почему? — спрашивает Мона, глядя в сторону.

— Похоже на кино, которое я уже видел, и я знаю, что дальше будет. Чем все закончится.

Мона вздыхает.

— Тогда что ты тут делаешь?

— He знаю.

— Ты ее любишь?

— Нет, ну и что? Что это изменит? Если б любил — помогло бы?

— Просто все как-то побоку, — говорит Мона.

Я ухожу. Я знаю, что такое «исчез». Я знаю, что такое «умер». Пересиливаешь, расслабляешься, возвращаешься в город. Вот я смотрю на нее. По-прежнему играет Мадонна, но батарейки садятся, и голос вихляющий, далекий, диковатый, а она не шевелится, даже не показывает, что видит меня.

— Пойдем лучше, — говорю я. — Уже прилив.

— Я хочу остаться.

— Холодно ведь.

— Я хочу остаться, — говорит она, а потом, слабее: — Мне бы еще солнца.

Из кучки водорослей вылетает муха, садится на белое костлявое бедро. Она ее не сгоняет. Муха сидит.

— Да какое ж солнце, мать? — говорю я.

Я иду обратно. Ну и что, вполголоса бормочу я. Захочет — придет. Вообрази, что снится слепому. Я направляюсь в дом. Интересно, а Гриффин останется, а Мона заказала столик, а Движок перезвонит?

— Я знаю, что такое «мертвый», — шепчу я как можно тише, потому что звучит знамением.

Я сегодня в зоопарке с Брюсом, и сейчас мы разглядываем грязно-розовых фламинго — некоторые стоят на одной ноге под жарким ноябрьским солнцем. Вчера вечером я ехала мимо его дома в Студио-Сити и видела, как силуэт Грейс скользнул на фоне гигантского телеэкрана, что стоит наверху в спальне напротив футона. Брюсовой машины возле дома не было — понятия не имею, что это значит, потому что машины Грейс там не было тоже. Мы с Брюсом познакомились на студии, которой теперь рулит мой отец. Брюс пишет сценарии «Полиции Майами. Отдел нравов»[100], а я — на пятом курсе Калифорнийского универа в Лос-Анджелесе. Вчера вечером Брюс должен был расстаться с Грейс, но сегодня, вот сейчас, совершенно ясно, что он не решился. Мы едем по холму в зоопарк почти молча, не считая новой сальса-группы в магнитофоне и Брюсовых замечаний в паузах между песнями насчет качества звука. Он старше меня на два года. Мне двадцать три.

Будний день, четверг, скоро полдень. Мы разглядываем фламинго, а мимо кривой колонной проходят школьники. Брюс безостановочно курит. У мексиканцев выходной — они пьют пиво из банок в бумажных пакетах, тормозят, пялятся, бормочут, пьяно хихикают, тычут в скамейки. Я притягиваю Брюса ближе и говорю, что не помешала бы диетическая кола.

— Спят, как женщины. — Это Брюс про фламинго. — Не могу объяснить.

Мимо идут буквально сотни первоклашек, парами. Я толкаю Брюса локтем, он отрывает взгляд от птиц, и я смеюсь — какая толпа детей. Брюсу неинтересно смотреть на смущенные, улыбчивые лица, и он кивает на указатель: НАПИТКИ.

Дети скрылись из виду, и зоопарк словно опустел. По пути к киоску с напитками я вижу только Брюса, впереди. Так пусто, что кого-нибудь убьют — никто не заметит. Брюс не из тех, с кем я обычно встречаюсь. Женат, невысок, когда я подхожу, платит за колу моей сдачей с автостоянки. Жалуется, что никак не найдем гиббонов, вроде гиббоны должны быть тут где-то. То есть про Грейс мы не говорим, но я надеюсь, что Брюс сделает мне сюрприз. Ничего не спрашиваю: он ужасно расстроен, что не нашел гиббонов. Дальше еще звери. Видимо, несчастные, одуревшие от жары пингвины. Крокодил неторопливо ползет к воде, огибая большое мертвое перекати-поле.

— Крокодил на тебя смотрит, детка, — говорит Брюс, прикуривая. — Крокодил думает: ням-ням.

— Могу поспорить, эти звери не сказать чтобы сильно счастливы, — говорю я, глядя, как белый медведь с голубыми пятнами хлора на шкуре ковыляет к мелкой луже и поддельному леднику.

— Ой да ладно, — возражает Брюс. — Разумеется, счастливы.

— С чего бы?

— А чего ты от них хочешь? Чтоб они бенгальские огни жгли? Чечетку плясали? Я сказал, что блузка тебе очень идет?