все нужные работы исполнены даже ранее, чем изначально оговаривалось. Что же до укладки рельсового пути, то тут я вижу единственную причину задержки: собственно рельсы. Насколько мне известно, у господина Павлова их сейчас просто нет.

— Именно это я и имел в виду. Господин Павлов, по сути прикрываясь постройкой дороги между столицами, успел проложить между своими имениями дорог уже более тысячи верст…

— Нет, — ответил майор Мельников, сам слегка испугавшись своей решимости. — Я имел неоднократные беседы с Никитой Алексеевичам, и он постоянно пенял на то, что рельсы нынешние для дороги, для именно столичной дороги, негодны.

— И теперь он будет годные рельсы покупать за границей? Небось еще и за казенные средства? — физиономия Бенкендорфа снова стала серьезной.

— Отнюдь. Рельсы английские, с которыми я благодаря господину Павлову и ознакомиться смог, рядом с теми, что он делает, даже на металлолом не годны, но Никиту Алексеевича его нынешние по каким-то разным причинам сильно не устраивают. Тем не менее, я проблемы в том вообще не вижу. Насколько я знаю, в Луганске господин Павлов заканчивает постройку двух новых доменных печей, нескольких печей сталеплавильных и, что в нашем деле является самым важным, нового прокатного стана для выделки рельсов. Новых рельсов, годных.

— Понятно. Сначала достроит печи, потом стан этот… Через сколько лет он там сможет выделать годные, по его мнению, рельсы?

— Господин генерал, я, как вы знаете, в деле железном не разбираюсь. Но имел краткую беседу с полковником Дорофеевым, и тот говорил, что по всем расчетам — его, Николая Сергеевича, расчетам — каждая новая печь — каждая из двух строящихся — чугуна будет выделывать не менее, чем все остальные чугунные печи России. И если печи эти, как господин Павлов обещал, заработают в мае, то к ноябрю завод в Луганске все потребные рельсы уже сделает.

— Это что же за печи такие?

— Вида, по крайней мере, весьма впечатляющего. Я думаю, что вам, господин генерал, было бы интересно самому на них взглянуть. Никита Алексеевич пообещал… то есть он меня особо приглашал, как человека интересующегося, на задувку печи первого мая. И нет у меня оснований сомневаться в том, что так и будет: печи, причем обе, уже в постройке готовы, а теперь ведется их сушка и проверка всех машин. Первую печь задуют первого мая, вторую — одиннадцатого. Мне кажется, что вам было бы наиболее интересно приехать в Луганск одиннадцатого, потому что Павлов упоминал, что перед задувкой второй печи сначала будет произведен выпуск первого чугуна из первой.

— А полковник Дорофеев где, вы не знаете?

— Здесь, в столице. Я с ним позавчера встречался, как раз передавал ему приглашение на пуск печей. Он, по словам Павлова, тоже очень интересовался, но дату пуска Никита Алексеевич только неделю назад определил.

Бенкендорф позвонил в колокольчик и прибежавшему адъютанту приказал:

— Полковника Дорофеева из Департамента горных дел найти и пригласить ко мне нынче же вечером, — а затем, оглядев собравшихся у него офицеров, как-то задумчиво произнес:

— Мне кажется, что Императору тоже будет интересно посмотреть на печь, которая одна удвоит производство чугуна в Державе.

Небольшая ретроспектива

В которой Герой срочно вспоминает о делах, которые послужат основой дальнейшего повествования, но про которые автор просто «забыл» рассказать вовремя. Ведь автор — отнюдь не баба Ванга, и не может заранее предвидеть, куда Героя занесет его необузданная фантазия. Собственно, для оправдания таких ляпов профессиональные авторы и придумали саму идеи ретроспективы…

В металлургии я, конечно же, произвел фурор. Потому что внедрил самые передовые технологии выплавки чугуна и стали, о которых нынешнее население своим умом дошло бы лет так через сто. Но вовсе не потому внедрил, что был самым крутым металлургом — мне хватило и того, что я стал самым крутым железнодорожником. А про металлургию — это я просто последовательно воплощал то, что Витька в своей брошюрке по истории этой самой металлургии написал. Её я тогда на всякий случай и в телефон скинул, а когда жареный петух в нужное место клюнул — просто с телефона все перенес на обычную бумагу.

И вот этот процесс — переноса на бумагу — оказался очень непростым. Прежде всего, из-за отсутствия присутствия этой самой бумаги. То есть в природе бумага-то была, я и у Свиньина дома видел целую пачку. Ну, не целую, и довольно небольшую — но факт остается фактом. Просто был еще один факт, позволивший мне понять, наконец, Плюшкина, который, согласно Гоголю, безуспешно пытался из четвертушки бумаги сделать осьмушку. Дело в том, что бумага стоила определенных денег. Даже не так: вполне конкретных денег. В Туле в магазине пачка самой паршивой бумаги (именуемой почему-то «соломенной») стоила в районе четырех рублей, причем исключительно на серебро: по каким-то причинам в писчебумажном магазине медные деньги и ассигнации вообще не принимали. То есть принимали, конечно, на них можно было купить всё из имеющегося в магазине ассортимента товаров — но кроме собственно бумаги. Пачка (тут она именовалась исключительно «стопкой») содержала в себе четыреста восемьдесят листов, или двадцать… слово не знаю как просклонять… в общем, одна десть содержала в себе двадцать четыре листа. И в магазине эта десть стоила не двугривенный, как можно было подумать, а уже четвертной — то есть двадцать пять копеек. Ну а если покупать отдельные листы, то цена вырастала до полутора копеек за лист — и это для самой хреновой бумаги, по сравнению с которой знакомая мне бумага газетная казалась роскошной. А относительно приличная (именуемая писчей) стоила уже раза в полтора-два дороже.

И снова я осознал, как плохо учил историю (и литературу, наверное) в школе: вопрос приказчика в магазине «Вам завернуть?» заиграл совершенно другими красками, ведь если вам покупку заворачивали (в совершенно оберточную бумагу), то цена автоматически вырастала минимум на пятак ассигнациями, а то и на гривенник…

Вероятно потому что у меня было много (по меркам нынешних мужиков) «самой дорогой» белой бумаги, пусть наполовину и испачканной буквами, все они (кроме мелкой заразы) естественно видели во мне именно «барина». Но в плане разжиться дополнительной бумагой мне это признание вообще ничего не давало. Почти не давало: мужики и взрослые бабы все же были (морально) готовы исполнять мои капризы — ну а я этим бессовестно воспользовался.

Естественно, что Аким и Авдей знали всех в Свиньино, и после переселения в Павлово поддерживали с оставшимся народом прекрасные отношения. Ну и я им такие отношения поддерживать помогал, делая по