«Порядок», – высунувшись из кабины, доложил Слава. «Ну, так взлетайте!» – раздражённо отозвался кто-то из начальства.

К тому времени Сташек уже мастерил из ватмана модели самолётов и догадывался, что если вдруг найденная Славой проволока лопнет, то полёт, пожалуй, прервётся в воздухе. Господи-господи, беззвучно повторял он, сделай так, чтобы эта проволока дотерпела… и чтобы я дотерпел до земли.

«Дуглас» уверенно вырулил на взлётку и мощно понёсся вперёд (неужели всё дело было в проволоке?) – внутри у Сташека ухнуло и мелко затрепыхался живой кролик: самолёт резко взял вверх.

Сначала в иллюминаторе неслась, сталкиваясь и крутясь, комкастая белая каша, затем «дуглас» набрал высоту и выровнялся. Внизу блеснула серебром Клязьма, вспенились океанскими волнами сосны, мелькнул понтонный мост, лениво раскинулась пойма и заскользили-потекли улицы Вязников. Пилот зашёл на город с севера, пролетел над любимым оврагом Сташека (странно было видеть три сосны на обрыве не снизу, а сверху: ма-а-аленькие такие, то-о-оненькие); проплыли – будто книжку листаешь – коробки домов, острая ярусная крыша колокольни Кресто-Воздвиженской церкви, купол самой церкви, сверху приземистой и неинтересной, зелёные холмики священнических могил и спичечные могильные ограды, и даже избушку кладбищенского сторожа Сташек различил… А вот и центральная площадь, и Народная больница… Ещё один разворот – и внизу потекло всё в обратном порядке.

Это было здоровски! Это было клёво… Никакой автомобиль не сравнится, понял Сташек. Зверская машина ихний «дуглас»! И страха совсем не осталось. Да и не было никакого страха. Теперь он был уверен: не было страха! Нормальная осторожность была, поладил он с собой, мама же говорит: осторожность человека равна его уму, а Сташек считал себя умным. Страха не осталось – только азарт и чувство, что сам летишь, и уже хотелось лететь и лететь, далеко и долго, и высоко, как только можно, – хотя бы и с проволокой, кто там о ней помнит.

Но самолет шёл на посадку: вон парк, роща, взъерошенные картофельные поля… Тощую задницу приподняло и больно шлёпнуло о скамейку: приземлились, покатили, резко тормозя и подскакивая, вырулили к двум начальственным «Волгам» и встали.

Выходить не хотелось, но подпирало: он выскочил вслед за батей и побежал к кустам за дальней кромкой поля.

* * *

К пакгаузу примыкали два дома, один из них – одноклассницы и подружки Сташека Зины Петренко. Это был богатый дом, в отличие от остальных домов посёлка. Богатым его называли все соседи, но Сташеку это слово казалось неточным, завистливо-простоватым. Разве дело в богатстве, когда…

У Петренок можно было рассматривать и, если родителей не было, перетрогать разные потрясающие штуки. Весь двор знал, что Петренко-старший в сорок шестом отправил из Германии целый вагон трофея («Трофей Иваныч, – усмехался батя. – Скажи «награбил» – некрасиво, скажи «трофей захватил» – и ты герой).

Коротким словом «трофей» называлась целая куча вещей: аккордеон, сверкавший белой перламутровой надписью «Hohner», узорная ширма, обтянутая расписным рассветным шёлком, где длинноглазые женщины в прозрачных одеяниях танцевали вокруг густобровых мужчин в халатах и в чалмах; бронзовый канделябр на пять рожков, подпёртых неприлично голым человеком с копытцами вместо ног и бронзовой курчавой порослью в интересном месте; резные шкатулки и лари, торшер с таким огромным розовым абажуром, что, если перевернуть его, на нём, как на плоту, можно Клязьму переплыть… а также фарфоровые фигурки дам и кавалеров в разных заковыристых друг к другу отношениях. Рассматривать их жесты и позы, их веера и камзолы, кареты, ботфорты, шпаги, широкополые шляпы – ух! – можно было часами…

А мебель – точь-в-точь из краеведческого музея: вдоль одной стены выстроились, чуть присев, стулья с полукруглыми спинками, сумрачно-нежно мерцавшими шёлковой обивкой травяного цвета. Оскорблять эдакую красоту чьей бы то ни было задницей никому и в голову не приходило; для задниц, в том числе и хозяйских, существовали табуреты. У противоположной стены расселся диван-начальник: массивный, коричневой кожи, с валиками, похожими на торпеды. Зинка божилась «чесс-пионерским», что диван – из кабинета главного фашистского генерала. А напротив окна, выгодно освещённый в любое время суток, был воздвигнут буфет красного дерева со стеклянными, гранёнными, гнутыми с боков на фасад верхними дверцами.

Посуда за стеклом тоже была трофейной, тонкого белого с золотом фарфора. К посуде в семье относились с особым благоговением, величая её какой-то еврейской фамилией: «Арцберг», что ли, а бокалы и рюмки – «Мозер», отчего весь дом, а заодно и его обитатели, приобретали налёт дву-смысленности. Перед приходом гостей Сташеку, как незаметному-своему, приходилось слышать разговоры типа: «Может, «Арцберг» поставить?» – «Перетопчутся! За стеклом посмотрят».

Зинкина мама, тётя Клара, была родом из Киева, что-то там окончила народно-музыкальное и очень этим гордилась. Свою жизнь на станции (она работала в привокзальной парикмахерской) считала загубленной, всем своим видом демонстрируя это семье, соседям и клиенткам. Обожала любое скопление публики, на людях прямо расцветала, а по праздникам выступала на эстраде в берёзовой роще Комзяки, где всегда проходили народные гуляния.

Дородная, в белом платье, с немецкими жемчугами на шее, с валиком волос надо лбом и шикарными малиновыми губами, тётя Клара была жуть как похожа на настоящую певицу из «Голубого огонька». Исполняла она старинные народные песни, а «Шумел камыш…» считала своей «коронкой». Малиновые губы тёти Клары так подходили содержанию всей песни (а куплетов – штук сто, Сташек никогда не мог досидеть до развязки), что и много лет спустя, заслышав припев сей народной баллады, он так и представлял помятую девичью красу: с трофейными жемчугами на полной шее и с малиновыми губами, под конец исполнения слегка размазанными.

Порядок (тут правильнее иначе сказать: протокол) проведения всех без исключения праздников в Комзяках был неизменен, батя не любил не-ожиданностей. Сначала он – высокий, чуть лопоухий, в неизменной служебной фуражке, осевшей на уши, в белом кителе, увешанном орденами и медалями, – толкал с обитой кумачом трибуны короткую аккуратную речугу, следя за её политическим и грамматическим, так сказать, строем. После чего на небольшой кирпичной эстраде начинался концерт перед всегда доброжелательной публикой. Из года в год зубной техник Лев Аркадьевич читал «Рассеянного с улицы Бассейной», руками, ногами и особенно лицом сопровождая все злоключения этого, по мнению Сташека, полного мудака. Затем долго и нудно пела тётя Клара, но её, по крайней мере, можно было рассматривать и представлять себе голой, как циркачку в шапито, и думать, что вся история возлюбленной пары на мятой траве происходила именно с ней и с Зинкиным трофейным папашей, в результате чего и появилась на свет сама Зинка.

Наконец, на закуску, под растянутым меж двух берёз плакатом «Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик, великая железнодорожная держава!» выстраивался малый состав духового оркестра желдоршколы под управлением Веры Самойловны Бадаат.