«Смогу! – разозлилась она. – Безвыходных положений не бывает, потому что это было бы нечестно. Надо бороться! Им мало было, что я взяла закладку! Они подселили мне еще этих гадов!»

«Ты. Разобьешься. Или засядешь. В болоте».

«Я ныряла сотни раз! Я принесла в ШНыр кучу закладок! Ты поможешь мне или нет? Ты передо мной в долгу!»

Меркурий был убежден, что двушка не впустит ее, но отказать не смог. На другой день он привел ей из ШНыра старую кобылу – ту самую, на которой она когда-то спасла его. К тому времени кобыла совсем сдала. Кое-как старушка поднялась в небо, сильно кренясь на сторону и кривя шею: у нее было бельмо на левом глазу.

Девушка улетела, и никто больше ее не видел. Меркурий так никогда и не узнал, что с ней стало. Застряла в болоте? Но разбившейся девушки никто не находил, дряхлая кобыла в пегасню тоже не вернулась, и лишь лет десять спустя кто-то из шныров-новичков притащил с двушки старое седло с порванными подпругами, найденное почти у внешней границы, у кривых сосен. Но опять же – это могло быть и другое седло. Меркурий, когда седлал, не успел его толком запомнить, да и седло было типовое, драгунское, списанное в 1946 году из расформированного кавалерийского полка. ШНыры тогда много таких забрали, и даже через полвека попадались еще дремучие, до трещин заезженные дедушки, помнившие еще большой императорский смотр 1913 года.

Меркурий откачнулся от зеркала и некоторое время, что бывало с ним редко, просто стоял посреди комнаты. Затем решительно провел рукой по лицу, ощупал свой большой, на выступ похожий нос, подошел к стене и стал выбирать оружие. Шнеппер так и остался лежать на столе рядом с медной, в форме раковины, пепельницей, в которую щедро были насыпаны пнуфы.

Арбалеты и боевые топоры висели у Меркурия Сергеича прямо на стене. Вот этот топор, например, в него когда-то метнули, а он сумел перехватить его за рукоять и вернуть обратно. Все произошло мгновенно. В темноте возникла фигура, занесла руку. Меркурий не понял даже, что он чего-то там ловит. Только ощутил болезненный удар по пальцам и толчок в плечо – это разогнавшийся топор дернул ему руку. А потом всю жизнь учил никогда топоры не ловить. Лучше отскочить. Куда подальше. И пусть себе спокойненько. Летит. По своим. Делам.

А этот арбалет с перламутровой ручкой уникален тем, что сразу выпускает три болта. Один длинный, второй чуть короче, а последний маленький. Зачем его таким сделали – непонятно. Заряжается долго, болтов, которые бы подошли, без стакана кефира натощак не подберешь, далеко не стреляет – зато после выстрела мишень становится похожей на ежа. Оружие убийцы, стреляющего вблизи, у которого в запасе только один выстрел.

Шнепперы Меркурий хоть и любил, но любил по необходимости, как любят складной нож, когда нет возможности взять с собой тесак в ножнах. Большинство арбалетов для нырков не подходили. Вроде бы, кажется, все натурально, никакой химии. Каждый гвоздик просмотришь, а нырнешь на двушку – и то тетива расплавится, то на дереве обнаружится непонятный лак, который потечет тебе прямо на ладони. Нырять можно было только с одним арбалетом – полностью деревянным, с тетивой из оленьих жил и железными, ручной ковки наконечниками болтов. Его Меркурий сейчас и взял.

Еще взял топорик, не тот, что в него метали, а другой – легкий, на длинной ручке, удобный и на двушке, и в почти мирном небе, как шутил Меркурий. С топориком в руке и с арбалетом, на ремне перекинутым за спину, Меркурий Сергеич долго стоял и думал. Он решился прорваться на двушку. Сделать последнюю попытку. Задача шныра – приносить закладки. Больше закладок, попавших по назначению в нужные руки, – больше сияния вечного света, который для эльбов хуже раскаленного металла. Наш мир становится ближе к двушке и недосягаемым для болота.

Если его носу так хочется – пусть проливает свою кровь на двушке! Сегодня он не вернется с полдороги и не будет кустиками пробираться к себе в комнату, закрывая нос рукой. Он задаст себе последний вопрос: шныр я еще или нет. ШНыр должен нырять!

Без неба и двушки шныра нет. Многие сказали бы, что это не так. Встречаются же неныряющие шныры? Кузепыч, например. Среди молодых шныров тоже много таких, кто едва ли будет нырять. Вот тот же Вадюша. У Меркурия взгляд наметанный.

«Не все служат небу в кабине пилота. Кому-то нужно работать и на аэродроме», – сказал Меркурию Лехур. Было это месяц назад, когда Меркурий приехал к нему в Москву посоветоваться по поводу своей болезни.

«Но что-то же. Можно. Сделать».

«Можно. Беречь себя. Передавать молодежи опыт», – чуть поддразнивая его, отозвался Лехур.

«Это из-за проклятого. Носа. Оторвать бы его», – Меркурий был зол на свой нос до гремучей ненависти. Распухший. Красный. С какими-то прилипшими внутри кусочками засохших ваток, которые отдирались всегда с болью.

Лехур мягко улыбнулся:

«При чем тут нос? Нос – это единственное, что ты видишь снаружи. На самом деле тут сосуды, давление, сердце, куча старых травм. Короче, возраст».

«Я не старый».

«Да? А футболисты что, тоже до шестидесяти играют? А военные летчики, когда на пенсию уходят? Сколько у тебя было сотрясений мозга и переломов?»

«Переломов много. Сотрясения ни одного», – сказал Меркурий гордо.

«Как ни одного?» – не поверил Лехур.

«Случалось по молодости. Дадут берики. По башке. Закладку отнимут. Ну полежишь недельки две. Пока голова кружиться. Не перестанет. И опять ныряешь. Ну это же. Не сотрясение».

Лехур покрутил пальцем у виска, и Меркурий ушел от него, так ни в чем и не убежденный.

«Проклятый. Нос. Надо было спросить, как его. Заклеить. Чтобы дышать. Можно было», – бормотал он.

Но все же кое-что из разговора с Лехуром отложилось в монолитном, точно из скалы высеченном сознании Меркурия. Он стал задумываться о своей прошлой жизни. Рассматривать ее год за годом, хотя по годам жизнь не разбивалась, скорее по слоям. Теперь – в какие-то отдельные, смягченные раздумьем минуты – ему казалось, что он всегда был нетерпеливым, делающим дело для самого дела.

А сколько дров он наломал по молодости! Как бывал непримирим, жесток, глупо упрям – а ведь все шло из детства. Он создание родителей, которые любили его мало – но не потому, что не хотели любить, а потому, что иначе не умели. Вечно пропадали на работе, даже в выходные. Когда же вдруг возникали в детской его жизни – а для ребенка родители всегда возникаются откуда-то, с таинственной «сработы», – то не хотели долго терпеть его и слушать. Были ироничны, требовательны, больно жалили словами, когда у него чего-то не получилось. Оттого Меркурий и научился говорить кратко. Во-первых, обида. А во-вторых. Родители. Иначе. Не услышат. Они всегда бегут. Надо высказать им. Свои нужды. Четко и громко. Лучше криком. А вот любви. Быстро. Не попросишь. И Меркурий любви не просил. Даже не подозревал, что нуждается в ней, хотя на самом деле нуждался, конечно. Животные вот тоже не знают, что дышат. Плохо. Когда тебя любят. За что-то. Любить надо просто так. Или человек вырастает обиженным. И черствым.