Отец у Меркурия был нрава крутого. Прошел войну. Горел в танке. Работал на электрозаводе. Образование получал уже потом, вдогонку. Стал начальником цеха. Говорил примерно так же, как Меркурий, только с некоторыми вариациями.

«Если ты болеешь. Лежи и кашляй. Что ты тут шатаешься. Вопросительный знак. Чай пьешь. Точка».

Или:

«Ясно. Точка. Мой сын опять подрался. Восклицательный знак. Ну и кто был виноват. Знак вопроса».

«Я не виноват. Меня. Обидели», – бубнил маленький Меркурий.

«Как должны были обидеть, если тебя ударили один раз. Вопросительный знак. А ты бил, пока тебя не оттащил директор. Точка».

Дрался маленький Меркурий и правда много. Когда подрос, стал водиться с опасными ребятами и, возможно, закончил бы жизнь в тюрьме, как многие из дворовой его компании, если бы не прилетевшая за ним золотая пчела. И что она в нем углядела? Способность служить чему-то, что выше собственного пищеварения, радости и удобств? До сих пор никто не знает, могут ли золотые пчелы думать. Скорее всего, мысль и действие для них – какой-то единый слитный процесс. Это только для людей мысль и действие раздроблены. Пчела же не размышляет: «Там цветок. Хорошо бы, елки-палки, принести нектар и сварганить, что ли, мед, чтоб зимой было с чем чайку хлебануть». Она просто делает то, для чего создана. А когда ресурс ее исчерпан, падает возле улья и умирает. Но тоже ни секунды не жалея себя.

В столовую Меркурий заходить не стал. Ограничился тем, что налил в чашку холодной воды и, вскипятив ее мгновенным погружением льва, растворил кофе. Чтобы лев на нерпи вскипятил воду, нужно было прикоснуться к льву указательным пальцем, а к русалке мизинцем. Это был древний способ, о котором мало кто в ШНыре знал, да и Меркурий передал этот опасный секрет только Улу и Родиону. Если передержать льва лишнюю секунду, можно не только воду превратить в пар, но и ложку превратить в раскаленный металл, который капнет тебе на руку. Зная же вечную тягу младших и средних шныров выпить ночью чайку, можно было не сомневаться, что медпункт будет забит любителями первошныровских методик.

Меркурий пил кофе и смотрел на фотографию жены. Фотографию он повесил на стену только полгода назад, а до этого как-то времени не было. Да и фотографию ведь надо было выбрать, распечатать, рамку купить – много мороки. Как ни обидно это признавать, умершую жену Меркурий Сергеич любил мало, а внимания ей уделял и того меньше.

Он, служащий, как ему казалось, любви, потому что двушка – это любовь, не сумел отогреть своих жену и сына. Был чужим, нежеланным гостем в собственном доме. Странствующим отцом, который два-три раза в месяц мелькнет как метеор, начнет наводить свои порядки, и, пока он дома, все терпеливо ждут, пока его унесет очередной ветер странствий, чтобы можно было жить по-прежнему. Пока сын рос, Меркурий вечно на него раздражался. Сын казался ему глупым, ленивым, врущим. Мысли его были мелкими и путаными, желания – неоформленными. Он не занимался спортом, не читал, скверно учился, даже на улице почти не бывал. Уставится в компьютер, в телевизор – и сидит как зомбированный. Спросишь его о чем-то – отвечает односложно. Не спросишь – молчит. И всегда он какой-то сонный, двигается как тряпочка, лопатки торчат.

Меркурий выходил из себя, начинал тормошить сына, но системности в его требованиях не было, и он добился лишь того, что сын начал его бояться. Возможно, что и ложь, и трусость были лишь защитной реакцией сына на слишком энергичного отца, который не прощал сыну того, что тот не был его отражением.

Параллельно Меркурий злился на жену, считая ее во всем виноватой, но та лишь разводила руками, и глаза у нее были такими же бараньими, как у сына, когда он смотрел на своих бегающих в мониторе человечков. Жена не понимала, чего муж от нее хочет, да и сама желала только, чтобы ее оставили в покое. Меркурий взрывался, кричал на жену, тряс сына – и уносился из дома, как из прокаженного места. Потом жена умерла, сын вырос, где-то там сонно и вяло мыкался, был всегда пасмурным, недовольным жизнью и с отцом обращался лишь короткими звонками. Меркурий тоже ему не звонил. Ну, может, раз в год. Он чувствовал, что любой из чужих людей ближе сыну, чем родной отец, потому что никому из чужих, даже тем берсеркам, которых он отправил в Арктику, он не причинил столько вреда, сколько сыну.

В сыне жила обида. Он не простил отцу детских своих лет, а Меркурий так и не понял до конца, в чем была его ошибка. Позволял сидеть перед компьютером и тухнуть? Не был последователен? Проводил с ним мало времени? Лишал его своего общества? Наверное, да-да-да-да и то, и другое, и третье. А главное – не любил. Или пытался ЛЮБИТЬ ЗА ЧТО-ТО. Не просто так, потому что ты есть, ты существуешь, а за то, что ты успешен, умен, сообразителен, спортивен. А надо любить просто так, авансом, совершенно даром, как даром светит солнце.

Долгие годы Меркурий считал, что ни в чем не виноват, а сын вышел таким из-за сонливости жены, которая потакала всем его капризам и все на свете разрешала – только отстаньте от меня, только чтобы он был где-то там, за стеной, отделенный дверью. И лишь в последнее время, когда уже начались эти проклятые носовые кровотечения, заставившие его мало спать и много думать, Меркурий начал осознавать свою вину. Он не уделял сыну времени, не разговаривал с ним, не возился так, как возился со шнырами-новичками, потому что не видел в сыне возможного шныра. Да, сын не отзывался тем неуловимым звукам жизни и служения, которым всегда отзывается любой, даже самый неправильный, шныр. Он просто не умел иначе. Не умел радоваться. Видел только свою комнату, вялую мать и раздражительного отца. Не получал заботы и все больше замыкался, замыкался. Не жена и сын были виноваты в том, что все сложилось так плохо. Виноват был он сам, Меркурий Сергеич, что, являясь как будто добрым, он загородил от своих близких добро, потому что по закону человеческого естества невозможно любить то, чему служит тот, кто тебя обижает.

Все ошибки его жизни проступали теперь перед ним очень ясно. И там ошибался, и там. Тут был слишком жесток и категоричен, тут нетерпелив. Если бы можно было пережить все заново! Залатать дыры на одеяле. Но нельзя. Эх. Ну все. За дело. Не раскачивайся. Лети, золотая пчела с опаленным крылом.

Окинув взглядом комнату и убедившись, что ничего не забыл, Меркурий отправился в пегасню. Тяжелой, раскачивающейся походкой он шел по дорожке ШНыра – широкий, мощный, краснолицый. Примерно на середине пути была скамейка, которую когда-то изготовил он сам. Скамейка необычная – из двух половин расщепленного бревна. Рядом со скамейкой Меркурий увидел Витяру. Витяра мял свое ухо с такой решимостью, словно вознамерился его оторвать. Рядом с Витярой торчал кухонный Гоша. На Гоше была заляпанная подливой майка с текстом «Недообнят! Срочно исправить!». Витяра обнимать Гошу не спешил – напротив, в тот момент, когда Меркурий его увидел, давал Гоше пинка.

Увидев Меркурия, оба кинулись к нему. Витяра, недобежав, остановился, а Гоша замахал руками и затарахтел:

– Меркурий Сергеич! Когда вы в последний раз видели Горшеню?