– Боюсь, что убийство на сексуальной почве носит предсказуемо депрессивный характер. Я полагаю, что попытка идентифицировать и арестовать конкретных насильников несет в себе определенное, мрачное, восторженное предвкушение – охотничий азарт, если говорить откровенно, – но меня такие вещи не интересуют.

Тонкие намеки и завуалированные оскорбления Малика напоминают мне деда, когда у того случается плохой день и он пребывает в дурном настроении.

– Вы не считаете убийство на сексуальной почве крайним проявлением сексуального насилия?

В ответ он пожимает плечами.

– На мой взгляд, это всего лишь логическое завершение предыстории. Отравленный цыпленок возвращается домой, чтобы угодить на сковородку. Практически все серийные убийцы пострадали в детстве от сексуальных домогательств и издевательств. И на их долю очень часто выпадали самые систематические и извращенные формы. Ярость, которую они носят в себе, требует выхода. То, что они обращают ее против окружающего мира, столь же неизбежно и закономерно, как заход солнца.

Внезапно я вспоминаю о том, что Кайзер и остальные слушают наш разговор с помощью скрытого микрофона. Мне представилась уникальная возможность прощупать и попытаться разговорить их наиболее вероятного подозреваемого, и я не собираюсь упускать ее. Я закрываю глаза и стараюсь понять, что мне подсказывает интуиция, но голос, который я слышу, принадлежит не мне.

– Вам снятся кошмары, Кэтрин? Регулярные, повторяющиеся кошмары?

Прежде чем я успеваю напустить на себя непроницаемый вид или ответить отрицательно, перед глазами вспыхивают синие мигалки полицейских машин, дождь, мертвое тело отца и его открытые глаза, которые глядят в нависшее над головой небо. На периферии и на заднем плане мелькают бесчисленные безликие силуэты, черные мужчины, которые пытались вломиться в дом в моих повторяющихся кошмарах. Потом это видение исчезает, и я вижу себя медленно поднимающейся с дедушкой в старом тупоносом пикапе, в котором пахнет плесенью и самокрутками, к заросшему травой пастбищу. Мы с трудом прокладываем себе путь на вершину холма, по другую сторону которого лежит пруд. Дед улыбается, но страх у меня в груди похож на дикое животное, которое старается любым способом вырваться на свободу. Я не хочу видеть, что находится там, по другую сторону холма. Этот кошмар впервые приснился мне две недели назад. Но с каждым разом пикап поднимается по склону все выше…

– Почему вы спрашиваете об этом?

Малик смотрит на меня с состраданием.

– Иногда я чувствую, в чем люди нуждаются. Я чувствую их боль. Это эмоциональная способность, которую я открыл в себе уже давно. Собственно, это, скорее, нелегкая ноша, нежели дар.

– Не припомню, чтобы вы отличались излишней эмоциональностью. Или сочувствием и пониманием, если на то пошло. По большей части я помню вас как самоуверенного и самодовольного засранца.

Доктор отвечает мне понимающей улыбкой.

– А вы ведь по-прежнему алкоголичка, не так ли? Но вы не запойная. Нет, вы пьете тайком. – На лице у него отражается грустная покорность ничему не удивляющегося человека, для которой жизнь более не таит загадок. – Да, это вы и есть. Внешне чрезвычайно успешная и полная неудачница внутри.

Мне хочется раздавить микрофон на бедре. Пока что его слова слышат только Джон Кайзер и группа технического наблюдения ФБР, но одному Богу известно, сколько людей прослушают эту запись впоследствии.

– Я уже упоминал терапию с использованием такого метода, как ПОДДГ, – говорит Малик. – Вы что-нибудь слышали о нем?

Я отрицательно качаю головой.

– ПОДДГ расшифровывается как «повторная обработка и десенсибилизация движения глаз». Это относительно новый метод, который буквально творит чудеса у пациентов, страдающих «вьетнамским синдромом». Он позволяет вполне безопасно заново пережить нанесенную травму и при этом не впасть в отчаяние, которое не позволяет правильно оценить и переработать информацию. Этот метод может оказаться для вас исключительно полезным.

Я не уверена, что правильно расслышала его слова.

– Прошу прощения?

– Совершенно очевидно, что вам пришлось пережить тяжелую травму, Кэтрин. Когда я познакомился с вами в Джексоне, вы уже проявляли все классические симптомы «вьетнамского синдрома». Аналогичные тем, которые я наблюдал у ветеранов Вьетнама, с которыми в то время работал. Это еще одна причина, по которой я обратил на вас внимание.

Я не хочу, чтобы Малик догадался, насколько близок к истине, но он пробудил во мне любопытство.

– Какую, по-вашему, травму мне пришлось пережить?

– Убийство вашего отца, для начала. А что помимо этого, я даже не могу представить. Уже одно то, что вы жили с ним до его смерти, могло послужить для вас серьезным испытанием.

Я чувствую, как меня охватывает тревога, как если бы сидящий напротив человек смог прочесть мои самые потаенные мысли.

– Что вам известно о моем отце?

– Я знаю, что он был ранен во Вьетнаме и он страдал тяжелой формой «вьетнамского синдрома».

– Откуда вам это известно? Это рассказал вам Крис Омартиан?

Еще одна любезная и пустая улыбка.

– Какое это имеет значение?

– Для меня имеет. И большое.

Малик откидывается назад и вздыхает.

– Ну хорошо… Может быть, мы сможем углубиться в такие подробности в другой раз.

– А почему не сейчас?

– Потому что сейчас мы с вами не совсем одни.

– Мне нечего скрывать, – заявляю я с уверенностью, которой отнюдь не испытываю.

– Нам всем есть что скрывать, Кэтрин. Иногда даже от самих себя.

Его голос похож на палец, который ковыряется в моих мозгах.

– Послушайте, если мы решимся поговорить об этом, то лучшего времени, чем сейчас, не найти.

– Жаль, что вы так считаете. Я было подумал, что вам стоит поразмыслить над тем, чтобы прийти ко мне на прием в качестве пациентки.

У меня снова зачесалась кожа головы.

– Это вы так шутите?

– Я совершенно серьезен.

Я закидываю одну ногу на другую и пытаюсь сохранить на лице непроницаемое выражение.

– Это ведь шутка, не так ли? Я даже не знаю, что делаю здесь, если не считать того, что вы неровно дышали ко мне еще тогда, когда я была глупой девчонкой, которая встречалась с мужчиной на двадцать пять лет старше себя.

– И женатым вдобавок, – добавляет Малик.

– Да, и женатым. Ну и что дальше?

– Вы больше так не делаете, правильно? Не встречаетесь с женатыми мужчинами?

Мне не хочется лгать, но у Шона и так достаточно неприятностей.

– Да, я больше так не делаю.

– Грешки студенческой молодости? Теперь все осталось позади?