Осада Севастополя не приносила плодов. Русские вкапывались в землю все глубже и глубже, стремительно приближалась зима. Люди и кони умирали от голода, холода, ран и болезней.

А потом произошла битва при Инкермане. Поначалу она складывалась неудачно для британских войск, но когда наконец пришло подкрепление войск от французов – три батальона зуавов и алжирцев, явившихся бегом под трубы, барабаны и гортанные арабские вопли, – она превратилась в еще более кровавое побоище. Из сорока тысяч русских было убито, ранено или взято в плен около четверти. Британцы потеряли убитыми шесть сотен, а французы всего лишь сто тридцать человек. А раненых и у тех, и у других было раза в три больше. Поле боя было укрыто густым туманом, и случалось, что солдаты наталкивались на врага, не ожидая того, или терялись во мгле, а иногда даже получали пули от своих же.

Эстер помнила эти дни до мельчайших подробностей. Стоя в прогретой солнцем госпитальной палате в Лондоне, она могла, не закрывая глаз, увидеть былое, ощутить тот холод, услышать шум, крики, стоны и вопли боли. Похоронные отряды еще работали через три дня после битвы. Девушка часто видела во сне их согбенные силуэты. С лопатами в руках, под воющим ветром, опустив головы и сгорбив плечи, они брели по грязи или нагибались над очередным трупом, зачастую замерзшим в позе яростной рукопашной. На лицах мертвецов оставался ужас, а их жуткие штыковые раны покрывала намерзшая кровь. По крайней мере четыре тысячи русских были похоронены в братских могилах.

Но в кустах все еще стенали раненые, и их искали. Часами трудились хирурги в госпитальных палатках, стараясь спасти солдат, умиравших потом в тряских телегах по пути на корабль или позже, в море. А выдержавших дорогу нередко ждала смерть в госпитале Скутари от лихорадки и гангрены.

Эстер помнила вонь… утомление, тусклый свет раскачивающегося фонаря, жесткие отблески на сосредоточенном лице хирурга, орудующего скальпелем или пилой. Врачи стремились в первую очередь успеть все сделать: скорость требовалась при каждой операции. У них был хлороформ, но медики не могли прибегнуть к подобной роскоши. Впрочем, многие из раненых предпочитали умелое прикосновение «бодрящего» ножа молчаливому нисхождению в смерть под покровом анестетика.

Эстер вспоминала уродливые в своем потрясении несчетные меловые лица мужчин, осознающих полученное увечье, пролитый пурпур теплой крови и аккуратную горку ампутированных конечностей в грязи возле входа в палатку.

Она видела перед собой напряженные глаза Пруденс Бэрримор, ее крепко сжатый рот, капли крови у нее на щеке и на лбу, оставленные рукой, отбрасывавшей волосы с глаз. Эта девушка работала молча и спокойно; усталость мешала ей прибегать к словам, если было достаточно взгляда. Все чувства здесь были общими: ужас, жалость, необходимость, требовавшая не оставлять госпиталь, и ощущение победы, тоже по-своему ужасной. Если человек выдержал такое, сам ад не предложит ему худшего!

Подобные переживания нельзя было назвать дружбой: они были сразу и больше, чем дружеские, и меньше. Но перенесенные страдания образовывали прочную связь и отделяли переживших войну от прочих людей. Такого не расскажешь… нет слов, способных передать весь пережитый ужас, все высоты и глубины эмоций.

Но теперь Пруденс не стало, и Эстер ощущала себя более одинокой. А гнев на убийцу требовал, чтобы она помогала Монку.

В ночное дежурство – миссис Флаэрти отводила их сиделке Лэттерли при всякой возможности, поскольку терпеть не могла сестер, побывавших в Крыму, вместе с опытом и переменами, которые они олицетворяли, – Эстер обходила палаты с фонарем, и воспоминания прошлых дней теснились в ее памяти. Вновь и вновь слышала она тупой звук и, вздрогнув, оборачивалась, ожидая, что увидит ошеломленную крысу, только что свалившуюся со стены. Но ничего не было – лишь повязки, простыни и помойные ведра.

Постепенно Лэттерли познакомилась с другими сестрами и разговаривала с ними, когда предоставлялась возможность, а чаще просто слушала их. Женщины были испуганы и часто вспоминали Пруденс… причем со страхом. Почему она погибла? Неужели безумец все еще бродит по госпиталю и любая из них может оказаться следующей жертвой? Начались россказни о мрачных тенях в пустых коридорах, о глухих стонах, обрывающихся молчанием… Почти каждый мужчина из персонала больницы служил объектом для праздных домыслов.

Как-то в самом начале дня Эстер спустилась в прачечную. Огромные котлы еще безмолвствовали, и пар в трубах не шипел и не бурлил. Смена окончилась. Оставалось лишь собрать и сложить готовые простыни.

– А какова она была из себя? – спросила мисс Лэттерли о Пруденс с деланой невинностью, когда о той снова зашел разговор.

– Одно слово – хозяйка, – скорчив кислую физиономию, ответила пожилая сестра, усталая и полная женщина, с красными прожилками на носу, свидетельствовавшими о ее симпатиях к бутылке с джином. – Всегда приказывала другим. Думала, что раз побывала в Крыму, то все там узнала… Даже докторов иногда учила. – Она ухмыльнулась беззубым ртом. – Они от нее свихнулись.

В комнате рассмеялись. Безусловно, хоть Пруденс временами и недолюбливали, к докторам сестры испытывали еще меньше теплых чувств, и когда она противоречила им, женщины удивлялись, но их симпатии были на ее стороне.

– В самом деле? – отозвалась Эстер с подчеркнутым интересом. – И ей не велели прекратить это? Значит, ей повезло, что ее не уволили!

– Ну, уж ее-то не выгнали бы! – резким голосом расхохоталась другая сестра, опустившая руки в карманы. – Хозяйкой она была, это точно; знала, что делают в палатах и как ухаживают за больными… лучше, чем миссис Флаэрти. Только если ты проговоришься ей, что я так сказала, я тебе глаза выцарапаю. – Она хлопнула о стол последней простыней.

– Так кто ж ей скажет, тупая корова, этой-то кислой ведьме? – едко сказала пожилая женщина, первой ответившая Эстер. – Только я не думаю, чтобы она была такая хорошая… Себе на уме она была – вот что.

– Да, себе на уме! – Теперь вторая сестра уже сердилась, и лицо ее запылало. – Она спасла бездну жизней, в этом богом проклятом месте! Даже пахнуть здесь после ее работы стало лучше.

– Пахнуть лучше? – Еще одна женщина, высокая и рыжеволосая, разразилась хохотом. – Ты, што, решила – здеся дом жельтмена? Ну и дурища! А вот она так понимала, што раз леди, то не чета нам. Всё от уборки носяру воротила… В дохтуры лезла! Истинная дура, слышь, ты, глупая телка! Слыхала б, што его светлость об ей говорил!

– О! Сэр Ерберт? – заинтересовались все присутствующие.

– Конечно, сэр Ерберт, кто здеся у нас ишшо сэр? Не ерманский же фриц! Ён иностранец, у него в башке всякой глупости полно. Не удивлюся, если немчик-то и убил… Так-то и эти петушки из полиции говорят.

– Неужели? – Эстер тоже проявила интерес к словам рыжей прачки. – А почему? Ведь, по-моему, это мог сделать кто угодно?

Все посмотрели на нее.

– Ты обо што ето? – нахмурилась рыжеголовая.

Лэттерли взялась за край корзины. Подобной возможности она дожидалась давно.