Слышу, что Кай следует за мной и делает то же самое.

Я влюбляюсь. Я влюблена. И не в Ксандера, хотя его я тоже люблю. Я уверена в этом, как и в том, что Кая я люблю по-другому.

Пока я привязываю на деревья красные полоски, я мечтаю о том, чтобы наше Общество рухнуло со всеми его системами, включая систему подбора пар, и тогда я смогу соединиться с Каем. И вдруг осознаю эгоистичность этой мечты. Даже если падение нашего Общества улучшит жизнь некоторых из нас, оно непременно ухудшит жизнь других. Кто я такая, чтобы желать изменения порядка вещей и быть настолько жадной, чтобы хотеть большего? Если Общество изменится и порядок вещей станет другим, как смогу я сказать девочке, которой нравится безопасность и защищенность ее жизни, что теперь она будет благодаря мне постоянно подвергаться опасности?

Ответ один: я — не такая, как все. Так случилось, что я не из числа большинства. Всю мою жизнь у меня были проблемы и сложности.

— Кассия, — зовет меня Кай. Он обламывает еще одну ветку, быстрым движением наклоняется и начинает писать на толстом слое грязной лесной земли. Чтобы обнажить ее, приходится убрать листья; притаившийся под ними паук стремительно убегает.

— Смотри, — говорит Кай и показывает мне незнакомую букву. «К».

Благодарная за то, что он отвлек меня от тревожных мыслей, я склоняюсь рядом с ним. Эта буква кажется мне самой трудной, и мне стоит немалых усилий изобразить нечто, хотя бы немного на нее похожее. Несмотря на то что у меня уже есть некоторый опыт написания букв, мои руки еще не привыкли к этому занятию. Писать — совсем не то же самое, что печатать. Когда, наконец, я пишу правильно и поднимаю голову, я вижу, что Кай посмеивается надо мной.

— Ну, что ж, я написала «К», — говорю я, усмехаясь в ответ. — Но вообще это странно. Я думала, мы будем двигаться по алфавиту.

— Так и было, — отвечает Кай, — но потом я подумал, что неплохо бы научиться писать «К».

— Какая же будет следующая? — спрашиваю я с притворной невинностью. — Может быть, «у»?[9]

— Может быть, — соглашается Кай. Он больше не улыбается, но в глазах вспыхивают озорные огоньки.

Снизу раздается свист. Услышав его, я удивляюсь, как могла спутать его с птичьим свистом. Этот звук — металлический, искусственный, а тот — высокий, чистый и прелестный.

Я вздыхаю и провожу рукой по грязи, возвращая буквы земле. Потом начинаю искать камешки для пирамиды, и Кай делает то же самое. Вместе, камень за камнем, мы строим башню.

Когда я кладу последний камешек на вершину, Кай закрывает мою руку своей. Я не спешу убрать руку. Не хочу ничего разрушить. Мне нравится прикосновение его теплой, огрубевшей от работы ладони к тыльной стороне моей руки, а под ладонью — ощущение холодной, гладкой поверхности камня. Потом я медленно и осторожно поворачиваю руку ладонью вверх, и наши пальцы сплетаются.

— Я никогда не смогу быть обручен, — говорит он, глядя на наши руки, а потом в мои глаза. — У меня статус «Отклонение от нормы». — И ждет моего ответа.

— Но ведь это не «Аномалия», — отвечаю я, стараясь придать легкость моему тону, и тут же понимаю, что это ошибка: в этом нет ничего легкого.

— Пока нет, — соглашается он, но оттенок юмора в его тоне звучит натянуто.

Сделать свой выбор — это одно дело, и совсем другое — никогда не иметь ни одного шанса. Острое чувство холодного одиночества пронзает меня. Каково это, когда ты совсем один? Знать, что никого никогда не будет рядом...

Теперь я понимаю, что вся эта статистика, которую нам приводят чиновники, ничего для меня не значит. Я знаю, что вокруг есть много счастливых людей, и я рада за них. Но есть Кай. И если он, единственный из ста, отброшен на обочину, мне никогда больше не будет спокойно и хорошо, пусть даже остальные девяносто девять счастливы и успешны. Мне безразличен инструктор, который ждет внизу, другие участники восхождения, спешащие сейчас вниз, пробираясь между деревьями, и вообще — что бы то ни было. И одновременно я осознаю, как опасно мое сегодняшнее состояние.

— Но если бы ты был обручен, — спрашиваю я мягко, — как ты думаешь, на кого она была бы похожа?

— На тебя, — отвечает он мгновенно, даже не лав мне закончить фразу. — На тебя.

Он не целует меня. Мы просто стоим и стараемся сдержать дыхание. Но теперь я знаю: я не смогу больше «идти покорно». Даже ради безопасности родителей и семьи.

Даже ради Ксандера.

Несколькими днями позже я сижу на уроке языка и литературы, глядя на женщину-инструктора и слушая ее речь о том, как важно уметь составлять краткие сообщения при общении через порт. Внезапно, как бы иллюстрируя ее мысль, через главный порт классной комнаты проходит сообщение. Кассия Рейес. Нарушение правил. В ближайшее время прибудет официальное лицо, чтобы сопроводить вас.

Все поворачиваются и смотрят на меня. В классе воцаряется молчание. Школьники перестают печатать на своих скрайбах, их пальцы замирают. Даже инструктор позволяет выражению крайнего удивления пересечь ее лицо, она и не пытается продолжить урок. Давно уже здесь никто не совершал Нарушений. Тем более объявленных публично.

Я встаю.

В каком-то смысле я готова к этому. Я жду этого. Никто не может нарушить столько правил и однажды не быть пойманным.

Я собираю скрайб и ридер и кладу их в сумку рядом с контейнером для таблеток. Вдруг оказывается, что это важно — быть готовой к приходу чиновника. Потому что у меня нет сомнений, какой чиновник придет за мной — та, первая, с которой мы сидели на зеленой лужайке перед игровым центром; та, которая заверяла меня, что с моей парой все будет в порядке и ничего не изменится.

Лгала ли она мне тогда? Или говорила правду, и я сама, сделав свой выбор, превратила ее слова в ложь?

Инструктор кивает мне, когда я выхожу, и я ценю ее простую вежливость.

Длинный коридор пуст, пол скользкий после недавнего мытья. Еще одно место, где нельзя бегать, Я не жду, что они придут за мной сюда. Я иду по коридору, ставлю ногу точно на плитку, осторожно, осторожно, не поскользнуться, не упасть, не бежать, когда за мной наблюдают.

Она там, на зеленой лужайке перед школой, Я должна пересечь по тропинке лужайку и сесть пи другую скамью, напротив нее. Она ждет. Я иду.

Она не встает, чтобы поздороваться со мной. Я подхожу близко, но не сажусь. Свет здесь слишком яркий, и мне приходится щуриться от белизны ее униформы и металлического блеска скамьи, ослепительно сверкающей в солнечном свете. Интересно, видим ли мы вещи по-разному теперь, когда не надеемся увидеть в глазах друг друга того, на что надеялись.

— Здравствуйте, Кассия, — говорит она.

— Здравствуйте.

— Ваше имя с недавнего времени звучит в нескольких департаментах Общества. — Она жестом приглашает меня сесть. — Как вы думаете, почему?