Сперва я была просто ошарашена новостями, о которых прочла в письме. Была просто поражена преступлением, совершенным Джорджо, — выкопать вот так погребенное тело — несомненно, совершить преступление против Господа и церкви. А еще меня поразило то, что моя добропорядочная кузина нарушила столько правил. Отважилась перечить отцу. Поцеловала простолюдина.

Но потом я начала улыбаться и хохотать, ощущая чувство безумного ликования. Потому что я была так счастлива, что из ее жизни исчез Джорджо Контарини. И рада за Джульетту — рада, даже несмотря на собственное заточение, — что она была свободна.

Венеция, 1774 год

Вокруг Катерины с Ледой с мягким светом увядал день. Ставни в гостиной сейчас были полностью распахнуты, а последние косые лучи солнца падали на внутренние двери, выкрашенные в бледно-голубой цвет и разрисованные золотистыми ракушками.

— Значит, — улыбнулась Леда восхищенно, — отец детей в итоге не Джорджо Контарини!

— Нет, — подтвердила Катерина. В горле у нее пересохло — она несколько часов говорила без перерыва.

— Но она же не вышла… Не могла выйти за Стефано, конюха… верно? — спросила Леда со смешком. — Это означало бы, что начала она с аристократа, а оказалась на конюшне!

— Расскажу в другой раз, — ответила Катерина, вставая и потягиваясь. От продолжительного сидения затекли ноги. — Может быть, пойдем прогуляемся, поедим фруктового мороженого?

— Конечно, — ответила всегда голодная Леда. Но для Катерины фруктовое мороженое стало отличным предлогом закончить свою историю. Она слишком вплотную подошла к неприятной части своей истории. Которую так хотела забыть.

Леде, чтобы поднять свое располневшее тело с кресла, пришлось опереться на подлокотники.

Катерина взяла для нее шаль, на случай если девушка замерзнет. Для себя же взять что-нибудь накинуть она не потрудилась.

Ближе к вечеру на улицах стало прохладно, залегли тени. Вскоре Катерина пожалела, что не взяла шаль и себе. Она обхватила себя руками и ощутила, как с каждой минутой напрягается все тело. Леда взглянула на нее и накинула свою шаль им обеим на плечи.

Катерина расслабилась от тепла двух тел, прижимающихся друг к другу. Леда еще теснее прижалась к ней.

Они решили прогуляться до площади Кампо деи Фрари, где на лотке продавали самое вкусное мороженое в бумажных стаканчиках. Прогулка совпала с ритмом самой Венеции: узкие темные переулки выходили на ярко освещенные площади, а потом опять начинались темные узкие улочки. Эти последние озера сумеречного света на площадях казались Катерине любовью Господа — теплотой, которая вот-вот исчезнет.

Они купили мороженое — кроваво-оранжевое для Катерины и лимонное для Леды — и отправились назад домой, выбрав другую дорогу и довольно причмокивая. Леда на несколько шагов отстала, пока допивала остатки подтаявшего фруктового льда из своего бумажного стаканчика.

— Иди сюда, cara, — позвала Катерина. Она стояла лицом к стене желтого, выкрашенного охрой здания. — Хочу показать тебе храм.

— Я уже насмотрелась церквей, — ответила Леда. — В этом городе их тысячи.

— Посмотри на этот, — настаивала Катерина. — Совершенно не похож на другие.

Леда неохотно подошла.

Катерина указала на фреску Святой Девы Марии внутри прямоугольной каменной рамки. Под выцветшим изображением, на полочке, оставляли цветы и записочки. Больше в городе нигде подобного не встретишь. Мать Христа была изображена практически обнаженной, только на плечи был накинут плащ из простой ткани. Женщина сидела прямо на ухабистом берегу у реки. Деревья и кустарники за ее спиной, казалось, гнулись от ветра, как будто надвигалась буря. И посреди всего этого зрелища она баюкала своего младенца. Но самое удивительное — она смотрела прямо на тех, кто стоял перед картиной, словно ее всего на миг отвлекли от ребенка.

— О господи! — воскликнула Леда. — Она… так оголилась!

— Знаю, — ответила Катерина. — Перед нами просто мать с младенцем. Именно поэтому это самый почитаемый храм во всей Венеции. Все будущие матери приходят сюда и приносят свои подношения.

— А кто написал эту фреску? — поинтересовалась Леда, продолжая ее разглядывать.

— Это загадка. Каждые несколько лет кто-то пишет ее заново, поэтому сейчас никто не знает, когда же впервые была написана эта фреска и сколько она будет жить.

— Вы говорите так, будто картина — живое существо, — заметила Леда.

— Твоя правда, — засмеялась Катерина. Она восхищалась проницательностью Леды — девушка была умнее, чем ей показалось несколько месяцев назад, когда они познакомились. — В некотором роде фреска таки живая. Словно Дева смотрит на каждого посетителя и спрашивает: «Кто ты и зачем пришел сюда?»

— И вы бы ответили…

— Ой… не знаю, — сказала Катерина, чувствуя себя неуютно. Кто она? Со всеми своими уловками. Со всей ложью. И со всем отчаянием.

Леда пристально смотрела на нее, пока Катерина не ощутила, что взгляд проник ей прямо в душу.

— Bene, — наконец-то произнесла девушка. — Может быть, однажды мы узнаем.

— Может быть… когда-нибудь. — Катерина отвернулась от загадочной картины. — Пойдем… — сказала она, протягивая Леде руку. — Темнеет уже, а от мороженого у меня внутри все замерзло!

Катерина с Ледой сплели замерзшие руки. Ветер усиливался. Леда опять накинула шаль на них обеих, они закутались, как в кокон.

— Я хочу узнать, что вы имели в виду, — прошептала Леда, — когда сказали: «Придется брать ситуацию в свои руки».

Катерина вздрогнула. Потом вновь заговорила, тихонько, как будто делилась тайной.

Мурано, 1753 год

К кому мне еще было обратиться, если я хотела выглядеть настоящим ангелом, но поступать так же хитро, как дьявол? Какой самый низкий поступок я совершила в жизни?

Я послала записку брату, чтобы он проведал меня в монастыре.

— Вот где она спряталась! — воскликнул он с напускной веселостью, когда пару дней спустя я приветствовала его в гостиной. Я позволила ему расцеловать себя в обе щеки через решетку. — Матушка была права. Ты ужасно выглядишь, Катерина.

— Спасибо. Ты тоже, — ответила я. И не покривила душой. Хотя уже перевалило за полдень, Пьетрантонио был небрит, глаза красные. От него воняло перегаром, и весь его вид говорил о долгих ночах, проведенных за молитвой о том, чтобы ему улыбнулась удача. Но монашек и послушниц, казалось, это не обескураживало. Он был мужчиной, молодым мужчиной в монастыре… одного этого было уже достаточно. Они строили ему глазки и хихикали, стоя у зарешеченных окон. Пьетрантонио тут же стал подмигивать и посылать воздушные поцелуи своим восхищенным зрительницам.