например: «Он уже в трясине с головой. Долго ему не продержаться. Смотрите, как бы он не задал деру, оставив жену и детей ни с чем. Боюсь, боюсь... однако же, ничего не утверждаю... Ежели он не одумается...», и прочие подобные слова. А сами между тем корчили из себя добрых друзей, вынюхивали и выпытывали и такое сочувствие выражали, что можно было подумать, будто они не пожалеют ни денег, ни самой жизни, чтобы меня выручить, если только я им доверюсь. Плакались на худые времена, на дурных работников и проч., любопытствовали насчет того, как это мне удается содержать мою большую семью при таких скудных доходах от торговли и т.д. и т.п.

Как-то раз (не помню уже — для того ли, чтобы подразнить, или по необходимости) я попросил у одного из этих благодетелей полдюжины дублонов всего на месяц. Сей господин привел сразу сто оправданий и в конце концов отказал мне наотрез, а сам стал потом нашептывать всякому, кто подставит ухо, что вот, мол, Б. хотел вчера занять у меня денег. Были, однако, такие, кто говорил:

— Но он же всегда слово свое держал; и пока так будет, мои двери для него открыты. Это — честный человек.

Итак, самые большие хлопоты доставляли мне эти мои многочисленные ложные друзья, с которыми не следовало откровенничать ни в коем случае, если не хочешь окончательно разориться.

Anno 71 или 72 я избавился от ткацкого станка, хотя и не без изрядных потерь для себя. Это тоже произвело не самое лучшее впечатление, так как моя потребность в хлопке стала оттого умереннее, а купец, снабжавший меня оным, стал раздраженным и ворчливым. Он потребовал скорейшей уплаты старых долгов за хлопок, к чему я теперь был еще менее способен.

Так проходили год за годом. Случалось, что мой добрый ангел нет-нет да и вдохнет в меня на время свежие силы и новую надежду на то, что, может быть, удастся как-нибудь устоять на ногах. Но слишком часто бывало, что я впадал в мрачное настроение, и, говоря по правде, это случалось особенно тогда, когда надо было платить, а я не мог ума приложить, — где взять денег. И вот, не отваживаясь, как я уже не раз говорил, исповедаться никому на свете, я находил в такие часы отчаяния прибежище в чтении и письме. Я одалживал и жадно проглатывал любую книжку, какую только мог достать, в надежде отыскать хоть что-нибудь, что могло бы пролить свет на мои обстоятельства. Полночи промучаюсь, бывает, разными мечтаниями, светлыми и темными, и лишь в том случае более или менее успокаиваюсь, если удается излить на бумаге печали своей души. Письменно пожалуюсь Отцу небесному на свое житье-бытье и препоручу ему все дела свои в твердой уверенности, что он поведет меня праведным путем и, ведая жизнь мою до дна, все обернет ко благу. И тогда возникает у меня решимость ждать спокойно грядущих событий, какими бы они ни были. В таком состоянии души отправляюсь я вечером на ложе и почиваю сном праведника.

LXXI

ЗЕРНО МОЕГО ПИСАТЕЛЬСТВА

Около этого времени заглянул ко мне в дом один из членов Морального общества, которое имеется в Л.,[278] и как раз тогда, когда я перелистывал историю Бранда и Струэнзе,[279] а на столе передо мной были разложены некоторые из моих писаний.

— Вот уж этого я не ожидал у тебя увидеть, — сказал он и полюбопытствовал, нравится ли мне читать нечто в этом роде и писать подобные вещицы.

— Конечно! — отвечал я. — Среди всех прочих моих занятий это единственная моя отрада.

С той поры мы стали друзьями и частенько захаживали друг к другу. Он предоставил в мое распоряжение свое небольшое собрание книг; в хозяйственных же делах он охотнее принимал мою помощь, чем сам помогал мне, несмотря на то, что я обиняком дал ему понять, каковы мои обстоятельства.

Как-то раз в эти годы упомянутое Общество объявило премию за решение ряда вопросов, предложить которое имел право любой житель нашего края. Мой друг принялся уговаривать меня взяться за это дело, да я и сам был весьма не прочь, хотя и возражал ему, что боюсь, как бы это не закончилось тем, что меня, бедного неуча, просто высмеют.

— Ну и что! — отвечал он. — Твое дело рассказать все в простоте душевной, как да что и каково твое мнение.

И вот я возьми да и напиши «О переработке хлопка и о кредитах»[280] и отправь свою писанину к условленному сроку, как это сделали и многие другие. И эти ученые господа были столь добры, что присудили мне премию в один дукат. Уж не в насмешку ли? Но нет, право же, нет! Или, может быть, принимая во внимание мои бедственные обстоятельства? Короче говоря, я не знал, что и подумать, и тем был удивлен еще более, что сразу из нескольких мест пришли ко мне приглашения вступить по всей форме в это Общество. «Боже сохрани! — думал я и твердил себе поначалу. — Это уж и вовсе не по мне! Уверен, что мне дадут от ворот поворот. А если даже и не дадут, — зачем ставить таких почтенных господ в неловкое положение? Ведь рано или поздно — все равно они меня выпроводят оттуда».

Однако в конце концов, после больших сомнений и колебаний, в особенности же благодаря настоянию одного из председателей — господина Г.,[281] весьма ко мне расположенного, я решился ответить согласием. Могу, впрочем, заверить, что это объяснялось не столько честолюбием, сколько любопытством и желанием за небольшой денежный взнос принять участие в прекрасных ученых собраниях Общества.

Между тем случилось так, как я и предполагал, — дело не вполне обошлось без разного рода сложностей. Некоторые сочлены стали возражать против меня, утверждая — с полным правом — что я-де из бедной семьи, да еще к тому же и беглый солдат, а значит, человек, о котором не знаешь, — что у него на уме, и от которого не приходится ожидать слишком уж много хорошего и т.п. Однако большинством голосов я был все-таки принят. Но именно после этого я стал раскаиваться в своем необдуманном шаге, так как понимал, что те самые господа говорили, собственно, чистейшую правду, да к тому же они еще найдут когда-нибудь повод напомнить мне это. Но что сделано — то сделано,