ее еще быстрее — на восьмом ее году, а мальчика — на девятом. Эта болезнь казалась мне столь отталкивающей, что даже у собственных детей я не мог видеть ее без содрогания. Едва девочка скончалась, — а я был как безумный от ночных бдений, забот и отчаяния, — эта немочь принялась и за мое бренное тело. В эти дни мне и самому сто раз хотелось умереть и отправиться вслед за своими кровиночками. Но все же, уступив настойчивым просьбам жены, я побрел еще своими ногами к господину доктору Вирту.[275] Он прописал мне ревеню[276] и чего-то еще. Едва добравшись от него до дома, я свалился пластом. Тотчас же начались страшные колики и понос, а лекарство, казалось, еще удваивало боль. Доктор самолично явился ко мне и убедился в телесной моей немощи, — но не в страхе моем. Бог, время и вечность, мои долги духовные и мирские грозно предстали предо мною и окружили мое ложе. Ни минуты сна — смерть и могила — умереть и в таком нечестии — какая мука! Я метался в постели, не зная ни дня, ни ночи, корчился, как червь, однако по старой своей привычке не мог допустить, чтобы хоть одна живая душа поняла, в каком я состоянии. Я возносил мольбы к небесам, и вот тогда впервые взяло меня крепко сомнение, — а слышат ли меня небеса. Явственнее, чем когда-либо прежде, представилась мне полная невозможность выбиться из бедности, даже если мне удастся преодолеть болезнь.

Дочку похоронили, а через пару дней слегли и все трое оставшихся детишек — жертвы, как и я, той же самой напасти. Одной только неутомимой жене моей пока везло. Поскольку она не успевала ухаживать сразу за всеми, на помощь ей пришла ее незамужняя сестра; вообще же, моя жена далеко превзошла меня в мужестве и стойкости. Что касается меня, то несколько дней я — частью из-за телесных мучений, частью из-за ужасных мыслей — не мог избавиться от дикого страха, пока не удалось мне в один счастливый момент совершить самое главное — целиком, вкупе со всеми своими делами, препоручить себя милости Божьей. Если до той поры я был довольно капризным пациентом, то теперь я позволял делать с собой что угодно. Жена, ее сестра и господин доктор Вирт не скупились на заботу обо мне. Господь вознаградил их усилия: через восемь дней стал я выздоравливать, да и все трое моих малышей пошли понемногу на поправку.

Когда я еще лежал, явилась как-то под вечер моя свояченица и сообщила, что обе козы сбежали.

— Ну, и Бог с ними! — отвечал я. — Если уж такая наша судьба!

Однако на следующее утро я все-таки поплелся, будучи еще весьма слабым и плохо соображая, на их поиски, и, к моей великой радости и к радости детей, мне удалось их отыскать.

По всему нашему краю распространились тогда мор, глад и горе. Ежедневно хоронили кого-нибудь, нередко по три, четыре, а то и по одиннадцать тел подряд. Оставалось лишь благодарить Господа Бога за милость его ко мне и за то, что он взял к себе двух моих деточек, которым я сам не мог уже ничем помочь. Но долго еще, долго витали передо мной их милые личики, их ненаглядные детские фигурки, как живые.

— О, милые мои детки! — стенал я тогда по многу раз на дню. — Придет ли время, когда и я прилечу к вам? Ведь вы, ах, вы не воротитесь ко мне никогда.

Не одну неделю я бродил, как тень, удивляясь небесам и земле, пытаясь что-то делать, хотя сил почти совсем не было. Надежда на то, что как-нибудь удастся заплатить заимодавцам, становилась все призрачнее и слабее. Стараться жить из кулька в рогожку и держаться как только можно стало единственною моей заботой.

LXX

И ЕЩЕ ЦЕЛЫХ ПЯТЬ ЛЕТ

(1773—1777 гг.)

Так и брел я под бременем долгов, живя между страхом и надеждой, торговал по мелочам и попутно брался за все, что подвернется под руку. Поначалу все опять пошло задом наперед. Орава голодных ртов (поскольку у меня набралась снова целая пятерка ребятишек), траты на еду, одежду, дрова и проч., да еще налоги, будь они неладны, — все это пожирало малый мой доход с лихвой. Одна надежда — пройдет пара лет, и мальчуганы подрастут настолько, что смогут мне помогать.

Будь мои кредиторы людьми злокозненными, — им ничего бы не стоило давным-давно пустить меня по миру. Но нет! они относились ко мне с терпением. Правду сказать, я клал все силы на то, чтобы по возможности держать слово, хотя это вгоняло меня в новые долги, сделанные для погашения прежних.

Самые черные дни календаря приходились на последние недели перед Цурцахской ярмаркой,[277] когда приходилось бегать немало часов, чтобы возобновить кредит. О, как сжималось сердце, если в недобрый час я получал у трех или четырех дверей в ответ христианское «Бог подаст!» Я простирал тогда руки к небесам, вознося молитвы Тому, кто обращает сердца по воле своей, умоляя Его обратить к помощи моей хоть одно-единственное сердце. И в тот же час мое сердце получало всегда облегчение, и, в конце концов, понятно, что не без неустанных поисков и толкания в чужие двери находилась-таки добрая душа, подчас в каком-нибудь самом неожиданном укромном уголке.

У меня было несколько знакомцев, которые, уж не знаю сколько раз, выручали меня из беды. И вот боязнь надоесть им окончательно приводила к тому, что в итоге я именно к ним-то и попадал. Однако не сдержи я хоть раз данное им слово, — и этот источник помощи мог иссякнуть для меня навсегда. Поэтому я трепетно пекся о них, как о собственной жизни. Надо сказать, мало кому из моих соседей и близких приятелей приходило в голову, что я сижу по уши в долгах. Зачастую мне удавалось утаивать от них истинное положение вещей, прятать свои горести и заботы от людского глаза, появляясь на людях с видом веселым и довольным. Думаю, что не будь этого чистосердечного притворства, со мною давно уже было бы покончено.

Несмотря ни на что — с трудом верится в это! — у меня находились даже завистники, про которых мне было известно, что всем, кто имеет дело со мною, они нашептывают на ухо то, чего никак знать не могут. Так, про меня болтали,