– Что, извините?

– У меня это… не так уж много времени. Мой рабочий день до четырех.

– Хорошо-хорошо, – успокоил его Броннер, в крайнем случае вызовем кого-то на смену. Все складывается отлично!

Он вынул из сумки переносной телефонный аппарат и занялся организационными вопросами.

Я сел на один из свободных стульев.

– Может, у вас есть что-нибудь почитать? – спросил я у мальчонки.

– Я… сейчас погляжу, господин…

– Фамилия – Гитлер, – деловито подсказал я. – Должен отметить, что в последний раз столь тягостное неузнавание встречало меня в турецкой химчистке. Может, те анатолийцы как-то связаны с вами?

– Нет, просто… мы… – промямлил он.

– Понятно. Я не вижу большого будущего для вас в этой партии!

Звонок телефона прервал его поиски литературы. Подняв трубку, он даже приосанился.

– Да, – сказал он трубке. – Так точно, он еще здесь. – Потом повернулся ко мне: – С вами будет говорить федеральный председатель партии.

– Я не собираюсь говорить. Время телефона прошло. Я хочу увидеть человека.

Вспотев, мальчонка не стал выглядеть лучше. Этот хлюпик явно не посещал ни наши НАПОЛАС[60], ни кружки военного спорта, ни вообще какой бы то ни было спортивный союз. И почему же партия жестко не отсеивает сразу же, на этапе приема подобный расовый брак? Мало-мальски здравомыслящему человеку этого не понять. Мальчонка что-то прошептал в трубку и положил ее.

– Господин федеральный председатель просит его немного подождать, – сказал малец. – Он приедет так быстро, как только сможет. Это же для MyTV, да?

– Это для Германии, – поправил я его.

– Может, хотите что-нибудь попить?

– Может, хотите присесть? – предложил я и озабоченно осмотрел его: – Кстати, вы занимаетесь спортом?

– Я бы не хотел… – растерялся он, – и господин федеральный председатель вот-вот…

– Прекратите хныкать, – перебил его я. – Резвый как борзая, гибкий как кожа и твердый как крупповская сталь[61]. Знакомо?

Он робко кивнул.

– Тогда, может, еще не все потеряно, – смягчился я. – Понимаю, что вы боитесь говорить. Но будет довольно, если вы просто включите свою голову. Резвый как борзая, гибкий как кожа и твердый как крупповская сталь – можете ли вы сказать, что обладание этими качествами выгодно, если стремишься к великой цели?

– Я сказал бы, что это не помешает, – осторожно ответил он.

– Ну и?.. – спросил я. – Резвы ли вы как борзая? Тверды ли вы как крупповская сталь?

– Я…

– Нет. Вы – медлительны как улитка, хрупки как кости старика и мягки как сливочное масло. Из тыла того фронта, который вы защищаете, надо срочно эвакуировать женщин и детей. Когда мы встретимся в следующий раз, я надеюсь, вы будете в другом состоянии! Вольно.

Он отошел с гримасой больной овцы.

– И завязывайте с курением, – бросил я ему вслед, – вы пахнете, как дешевый окорок.

Я взял одну из их дилетантских брошюр, но так и не успел ее почитать.

– Мы уже не одни, – произнес Броннер, глядя в окно.

– А? – откликнулся оператор.

– Понятия не имею, кто их оповестил, но снаружи полно телевидения.

– Может, кто-то из полицейских, – предположил оператор. – Вот почему они нас не вышвыривают отсюда. Вот будет зрелище, если нацисты на виду у камер выкинут фюрера на улицу.

– Но он же вроде не фюрер, – задумчиво сказал Броннер.

– Пока не фюрер, Броннер, – строго поправил я его. – Для начала требуется объединить национальное движение и устранить вредоносных идиотов. А здесь, – я бросил косой взгляд на мальца, – здесь, похоже, гнездо вредоносных идиотов.

– О, кто-то идет! – оживился Броннер. – Думаю, босс собственной персоной.

И правда, открылась дверь и появилась дряблая фигура.

– Как чудесно, – с одышкой сказал человек, протянув мне свою толстенькую руку, – господин Гитлер. Меня зовут Апфель, Хольгер Апфель[62]. Федеральный председатель Национал-демократической партии Германии. С интересом наблюдаю за вашей передачей.

Я окинул взглядом это странное явление. Разбомбленный Берлин выглядел менее печально. Его речь звучала так, словно он не переставая жевал бутерброд с колбасой, да и вид был соответствующий. Я проигнорировал его руку и спросил:

– Вы не знаете, как должен приветствовать порядочный немец?

Он смотрел на меня в смятении, как собака, которой дали две команды одновременно.

– Садитесь, – приказал я. – Нам надо поговорить.

Он сопя опустился на стул напротив.

– Итак, – произнес я, – стало быть, вы представляете национальное дело.

– По необходимости, – ответил он с полусмешком. – Вы-то уже давно этим не занимаетесь.

– Мне пришлось так распланировать мое время, – коротко ответил я. – Мой вопрос: чего вы достигли за этот период?

– Мы не скрываем наших достижений, мы представляем немцев в землях Мекленбург – Передняя Померания и Саксония-Анхальт[63], и наши боевые товарищи в…

– Кто-кто?

– Боевые товарищи.

– Это называется фольксгеноссе, – поправил я. – Боевой товарищ – это тот, с кем ты лежал в одном окопе. И за исключением моей скромной особы я не вижу здесь никого, кто имел бы такой опыт. Или вы считаете иначе?

– Для нас, национал-демократов…

– Национал-демократия, – насмешливо произнес я, – что это может значить? Если национал-социалистической политике и потребна какая-то сторона демократии, то она совершенно не пригодна для названия. Когда с выбором фюрера демократия закончится, вас по-прежнему будет припечатывать демократическое клеймо в названии! Это каким же глупцом надо быть!

– Мы как национал-демократы твердо стоим на территории Конституции и…

– По-моему, вы никогда не состояли в войсках СС, – заметил я, – но вы хотя бы читали мою книгу?

В его взгляде читалась нерешительность:

– Ну… надо быть широко информированным, и хотя эту книгу в Германии не так легко достать…

– Что это еще такое? Вы пытаетесь извиниться за то, что читали мою книгу? Или за то, что не читали? Или за то, что не поняли ее?