– Нет, знаете ли, это уже чересчур, нельзя ли ненадолго выключить камеру?

– Нет, – холодно отрезал я, – вы уже растратили попусту слишком много времени. Вы пускаете пыль в глаза! На заброшенном пламени горячей любви к родине национально ориентированных немцев вы пытаетесь стряпать свое варево, но каждое слово из вашего некомпетентного рта откидывает движение на десятилетия назад. Я и не удивлюсь, если в конечном итоге окажется, что вы здесь содержите приют с большевистским душком для изменников родины.

Отклонившись назад, он попытался изобразить улыбку превосходства. Но я не собирался позволить ему так легко отделаться.

– Где в ваших так называемых брошюрах, – ледяным тоном спросил я, – расовая мысль? Где мысль о немецкой крови и о чистоте крови?

– Ну я как раз недавно подчеркивал, что Германия для немцев…

– Германия! Эта “Германия” – карликовое государство по сравнению со страной, которую создал я, – заявил я, – и даже Великая немецкая империя еще мала для населения. Нам нужно больше, чем Германия! Как нам это получить?

– Вообще-то мы оспариваем правомерность навязанных нам странами-победительницами договоров о признании границ…

Я невольно рассмеялся, хотя это был, конечно, смех от отчаяния. Какой-то невероятный клоун. И этот безнадежный идиот руководил самым большим национальным союзом на немецкой земле. Я наклонился вперед и щелкнул пальцами.

– Знаете, что это такое?

Он вопросительно уставился на меня.

– Это время, которое требуется, чтобы выйти из Лиги Наций. “Мы оспариваем правомерность ля-ля-ля” – что за жалкая болтовня! Ты выходишь из Лиги Наций, вооружаешься и берешь то, что тебе нужно. И если в твоем распоряжении чистокровный немецкий народ, который сражается с фанатичной волей, то получишь все, что только надо иметь в этом мире. Итак, еще раз! Где у вас расовая мысль?

– Ну, немцем становятся не по паспорту, а по рождению, это у нас написано…

– Немец не изощряется в юридических формулировках, а говорит без обиняков! Основополагающий фундамент для сохранения немецкого народа – это расовая мысль. Если народу снова и снова не внушать необходимость этой мысли, то через пятьдесят лет у нас будет не армия, а стадо баранов, как в стране Габсбургов. – Качая головой, я обернулся к мальчонке: – Скажите, вы действительно избрали своим вождем этого демократического колобка?

Мальчонка сделал неопределенное движение головой.

– Это лучший из тех, что были в наличии?

Он пожал плечами. Я угрюмо встал.

– Пойдемте, – горько сказал я. – Меня не удивляет, что партия не сеет террор.

– А как же Цвиккау? – подал голос Броннер.

– Да что Цвиккау, – отозвался я. – Разве это террор? Мы в свое время вынесли террор на улицы! У нас был огромный успех в 1933 году. Но заслуженный: штурмовики разъезжали по улицам на грузовиках, ломали кости, размахивали знаменами. Знаменами, слышите? – Я вдруг сорвался на крик, так что яблочный студень вздрогнул. – Знамена! Вот что особенно важно! Когда ослепленный большевизмом глупец будет сидеть на инвалидном кресле, он должен понимать, кто ему накостылял и за что. А что делало это придурочное трио из Цвиккау? Убивали иностранцев одного за другим, без знамен. И все подумали, что это случайность или их собственная мафия. Чего тут бояться? Это как снаряд, который разрывается в стволе орудия. Их заметили, лишь когда двое дурачков сами себя пришили. – Я беспомощно воздел руки к небу. – Да если б мне вовремя попались эти господа хорошие, я б для них самолично запустил программу эвтаназии! – Я в гневе обернулся к яблочной туше: – Или тренировал бы их до тех пор, пока они не научатся разумно работать. Вы хоть предлагали этим балбесам вашу помощь?

– Я не имею никакого отношения к этому делу, – нерешительно сказал он.

– И вы еще этим гордитесь! – вскричал я.

Если б у него были погоны, я сорвал бы их с его плеч прямо перед камерой. Я в ужасе бросился к двери и вышел наружу.

И оказался перед целым лесом микрофонов.

– Что вы обсуждали?

– Вы будете баллотироваться от НДПГ?

– Вы член этой партии?

– Это сборище тряпок, – разочарованно ответил я. – Могу сказать лишь одно: порядочному немцу тут делать нечего!

– Это же чистое золото! – сказала дама Беллини, когда я с тяжелым сердцем вместе с парочкой других сюжетов показал ей репортаж о “национал-демократах”.

– Это тянет на специальную передачу, – воодушевилась она, – мы только совсем немного сократим. Это следующий шаг к марке “Гитлер”! Пустим в Новый год! Или на Трех королей, как раз когда все сидят по домам и ищут, чего бы посмотреть, кроме всех частей “Крепкого орешка” и “Звездных войн” по сотому кругу.

Это было последнее совещание перед так называемым рождественским перерывом. Пока что делать было ничего – только дожидаться, когда же начнутся показы, выйдет интервью и минует пора всеобщего возвышенного настроя.

Я никогда не был особым поклонником Рождества. Еще в давние годы в Баварии меня мало кто понимал, там-то загодя готовились ко “времени тишины и воздерженности”. На мой вкус, так можно было вообще отказаться от всего этого, а заодно и от адвентов и Дня святого Николая. Я не поклонник и жареных гусей: на День святого Мартина, на Рождество, на День свечей. В эпоху моего прежнего правления я не мог терять времени, готовясь к решающей битве. Я все собирался отменить Рождество, но Геббельс меня всегда отговаривал, напоминая, что надо учитывать народные потребности. По крайней мере пока.

Ладно, Геббельс был семейным человеком. Это даже хорошо, что хоть кто-то в партии мог заглянуть глубоко в душу народа, ведь нельзя игнорировать подобные настроения. Но задним числом мне все-таки кажется, что идея наряжать елку золотыми свастиками была, может, и излишней. Переиначивать старую идею на новый лад – одна из сложнейших задач, и уж лучше сразу выставлять что-то свое и совершенно новое. Я-то не проверял, но, наверное, даже сам Геббельс никогда не использовал шарики со свастикой, ну разве что вешал один, из приличия или из вежливости. Может, у Гиммлера было иначе.

Зато я всегда чрезвычайно ценил обстоятельства, сопутствующие Рождеству. Как я погружался в эти дни в чтение книг! А какие чертежи рисовал! Половина планов Столицы Мира Германии вышла из-под моего пера на Рождество! Потому я вовсе не переживал, что период смены года мне придется провести в одиночестве в номере отеля. Дирекция прислала мне небольшой презент в виде бутылки вина и конфет – конечно, откуда им знать, что алкоголь меня не очень интересует.

Единственная неприятность рождественского периода – в эти дни я осознавал, что мне не суждено обзавестить семьей. Реорганизовать империю, вдохновить народ на национальное движение, добиться железного, фанатического исполнения приказов на востоке – все это не сочетается с детьми, да не сочетается и с женой. Даже с Евой было трудно, потому что приходилось уделять определенное внимание ее потребностям, но в конечном итоге при повышенном, даже чрезвычайном притязании на мою персону со стороны партии, политики и рейха нельзя было полностью исключить, что в печали своей она иногда пыталась сама себя…