– От же, Боже! Щас-щас-щас!

Погребной скакнул до окна, рванул, раздался скрежет, стеклянный бой, а потом его крик:

– Люди! Кто там есть! Доктора надо! Хлопец в падучей кончается!

А уже ж вечер. Люди по домам. Люди ж наученные, уши у них давно позаложены как следует.

Погребной это, конечно, понял.

Наклонился надо мной, вроде на поле боя – утешить умирающего бойца.

А я к этой минуте специально подаю новые признаки – в хорошую сторону. Мне ж тут настоящий доктор ни к чему.

– О-о-о-о… В-в-оду дайте! Ч-ч-чая сладкого! П-п-помогите!

– Щас-щас!

Погребной полетел в кухню.

Раздался звук воды с водопровода. И тут я завершил задуманное. Схватил знакомое кольцо и сунул в внутренний карман бушлата. Конечно, мелькнула мысль – проглотить, как и было нечаянно подсказано Погребным. Но я удержался по причине остроты камней.

В целом же я рассуждал так. Погребной явился свидетелем приступа болезни, который наступил из-за жизненного удара – смерти Розалии Семеновны Голуб. А что именно Погребной про меня и мое поведение думал, это к приступу не касается. Болезнь есть болезнь. И между прочим, Рувим, который меня, ясное, кому надо будет, дело, лечил, это подтвердит, причем как миленький.

Конечно, товарищ Погребной будет искать, куда что позакатилось на его глазах. И под диваном огроменным с черной кожаной покрышкой поищет. Было дело, Розкин платок за спинку завалился, вдвоем надрывались, двигали. Между прочим, там, возле стенки пол щелястый, плинтус плохой. Я специально под диван червончик аккуратненько подсунул, чтоб нашелся для примера. И под шкафом резным орехового дерева, неподъемным, несдвижимым, с хорошей посудой, поищет. И под толстенным креслом с высоченной спинкой – в салфеточках и цветочках – поищет. И по всем усюдам поищет. И найдет товарищ Погребной, обязательно! А что не найдет, про то пожалеет, а на меня не подумает.

Да.

Ну, чтоб опять же не мусолить, скажу – так и получилось.

А последние слова товарища Погребного мне были:

– Ты, Лазарь, на меня зла не держи. Я Розу сильно любил. И она меня сильно любила. Мы ж пожениться хотели! Она ж с моим дитем ходила. Так и на тот свет пошла!.. Сам понимать должен, не маленький. А что ты непутящий – я своих слов назад не забираю. Ты это знай и помни. Уматуй! И шоб я тебя не видел! И на похороны не приходи. Убью.

Погребной сказал последнее с душой, как про выношенное. И я это учел.

И прочее учел.

Розка нарисовалась мне в словах Погребного не в очень красивом виде. Конечно, не так мечталось, не так ждалось и надеялось. Я ж думал, что мы с ней. А на свету оказалось – я при ней. Причем с терпежом с ее стороны.

Да…

Но я пошел дальше.

Я шел в мокром. Не время было переодеваться в чистое-сухое, как поступил бы на моем месте кто-нибудь.

Холод продирал меня от и до. А я думал, что пускай, что так и получается закаленный боец. Причем про добытое кольцо я и не вспоминал. Не для того я его добывал, чтоб сюсюкать. Просто человек должен иметь ясную цель – и все. И хватит сейчас про это.

На очереди у меня стояла Дора с довеском.

У Доры светилось. Причем светилось плохо, с подвывами. Что-то там керосин в лампе вроде сбивало с нужного пути.

Я и не удивился, что дверь в хату открылась сама, я только толкнул.

На мой приветственный крик прискочившая Дора ответила без радости:

– Шо приперся?

Я, конечно, проявил вежливость:

– Здравствуйте, Дора Соломоновна! Скажу сразу, я не приперся. У меня к вам, Дора Соломоновна, накопился большой разговор. Вы только скажите, ваш жилец дома или нету?

– Нету. Уехал.

Голос у Доры был убитый, причем лицо в темноте оставалось мне еще неясным. Хоть я в этом ее лице найти особенную жизнь и не ожидал. Будем откровенны, и раньше таковой не было.

– Дора Соломоновна, вы мне разрешите войти в комнату или как?

Дора стояла поперек меня, а тут развернулась вроде куклы, аж руки мотанулись.

– Иди уже…

Я и пошел.

Как я и думал, на столе блы́мкала керосиновая лампа. А блымкала она потому, что на нее дуло с всей силы с окна. Окно почти наполовину раскрытое, я с улицы в темени не заметил. Это был мой недочет. Надо быть еще больше внимательным.

– Чего это вы окно открыли, Дора Соломоновна? Не лето ж, холод…

Я хотел еще добавить, что это не по-хозяйскому – при горячей печке.

А Дора меня обрубила:

– Душно мне. Давит с всех сторон. И не твое это дело! Садись давай, говори.

– Спасибо, Дора Соломоновна. Я сяду.

Я не только что сел. Я придвинул стул к печке, бушлат с себя скинул, рубашку на животе высмыкнул с-под тугого ремешка, револьвер расположил удобней для сидячего положения, потом заправил рубашку куда надо. И все это – перед Дорой, специально ей напоказ. Пускай поймет.

Дора смотрела на мои действия. Не скажу, чтоб с интересом. Наблюдала вроде за домашним котом или чем-то подобным.

А потом таки заговорила:

– Ты шо, Лазарь, по дороге до меня обоссався? – И засмеялась: – Ха-ха-ха-ххх! Ой, не могу! Шел-шел, перся, как я не знаю что… Аж обоссався!

Не скрою, мне было не очень удобно слушать несправедливые слова Доры.

– Вы, Дора Соломоновна, насмехаетесь над моими мокрыми штанами. А я вам щас расскажу…

– Ага, давай скорей! А то щас уже вонь от штанов твоих пойдет по всей хате. Ты еще на печку сядь задницей своей поганой!

Конечно, я не собрался докладывать Доре подноготную. Не для того я явился в вражий стан.

– Я, Дора Соломоновна, намочил штаны при исполнении важного задания для заблуждения кого следует. И до вас это никак не касается.

Дора не смолчала:

– И правильно не касается! Потому шо ж ты меня никак не заблудишь! Ладно, плети свое дальше. А я послушаю.

Я решил не поддаваться, хоть отметил, что про заблуждение сказал лишнее.

– Теперь, Дора Соломоновна, как вы сами с прошлой ночи знаете, мне предстоит жить без Розалии Семеновны. А для дальнейшей жизни мне надо много узнать от людей. И от вас тоже. Например, такое. Что вы крутили вокруг меня? Мне товарищ Погребной рассказал по-товарищески. Сообщил, что смог. А что-то ж и не смог по служебной тайне. Вы мне по-хорошему это, что он не смог, и расскажите. Потому что все равно узнается и будет вам еще хуже.

– Ну-у-у-у-у, Лазарь! И до Погребного язык свой гадский дотянул! Дурень твой Погребной! Товарищеский дурень и больше он нихто! И то, шо он тебе только мог рассказать, – дурня́ на масле! И Розка твоя – лахудра дурная! Не слушала меня!.. А я ж ей говорила…