и с тех пор это несколько раз крутилось у меня в голове. Я просто думаю, что если бы она была все еще жива, все стрелки указывали бы на нее.

Роман качает головой.

— Ты же не думаешь, что я провожу каждый гребаный час своей жизни, желая, чтобы она была еще жива? Черт возьми, Шейн. Ты, блядь, понятия не имеешь, да? Выбрось эту идею из головы. Она была хорошей и честной. Последнее, что она когда-либо сделала бы, это причинила бы боль Маркусу. Ты не понимаешь, о чем говоришь.

Я киваю и медленно провожу рукой по столу, пока мой мизинец не прижимается к его, зная, что после того, что он сделал со мной, я не должна чувствовать вину за то, что затронула что-то настолько болезненное, но я чувствую. Это есть, и то, что это причиняет боль, убивает меня.

— Как я уже сказала, в мои намерения не входило поднимать этот вопрос, чтобы причинить тебе боль. Мне просто нужно было высказать свою теорию, потому что я знала, что Маркус не собирается этого делать.

Роман отстраняется от меня, как будто мое прикосновение причиняет ему физическую боль, и все внутри меня обрывается. На прошлой неделе все было наоборот; я вздрагивала каждый раз, когда он приближался ко мне, и, хотя обстоятельства совсем другие, я вроде как это понимаю.

— Я планировал жениться на ней, — говорит он мне, понизив голос. — Маркус сказал тебе об этом? У меня было кольцо и все остальное. Все, что оставалось сделать, это сделать предложение, и она была бы полностью моей. Но я ждал. Я хотел сделать это для нее особенным. Я хотел подождать, пока не смогу вытащить ее из этого гребаного замка, поэтому по глупости пошел к своему отцу, думая, что всего на одну ночь он даст нам пропуск на свободу, чтобы ей не пришлось тайком убегать отсюда, как какой-нибудь заключенной. Я хотел, чтобы это была ночь, которую она не сможет забыть.

Я качаю головой, уже видя боль в его глазах при рассказе этой истории, и учитывая, что его братья не знали, уверена, что это первый раз, когда он заставил себя сказать это вслух.

— Я получил свободу, и кольцо было у меня в кармане. Я подумал, что впервые в жизни что-то идет правильно. В ее утробе рос мой ребенок, и я собирался дать ей все, что она хотела.

Роман тяжело вздыхает, эта история подействовала на него сильнее, чем я ожидала.

— В ту ночь, как раз перед тем, как мы должны были уходить, появился мой отец и привел нас прямо в эту самую комнату. — Он делает паузу, его взгляд опускается на стол, где его руки сжимаются в кулаки. — Она была так чертовски напугана. Она ненавидела его, как и ты, но у нее не хватило мужества противостоять ему. Она восприняла его оскорбления так, как будто заслужила их.

— Что случилось? — бормочу я, мои слова застревают из-за комка в горле, слезы наполняют мои глаза, его невыносимая боль сильнее, чем я могу вынести.

— Он не одобрял ее как жену, не думал, что она достаточно сильна, чтобы быть достойной фамилии ДеАнджелис… и ребенка, — говорит он срывающимся голосом. — Я никогда не хотел ребенка, никогда не думал, что в моем будущем будет ребенок. Мы с братьями заключили соглашение в детстве. Фамилия ДеАнджелис должна была закончиться на нас, но у этого ребенка были другие планы. Это удивило меня до чертиков и открыло мне глаза. Я прошел путь от того, что никогда не хотел ребенка, до того, что жил и дышал только ради этого будущего ребенка. Я собирался уничтожить своего отца только для того, чтобы у этого ребенка было детство, которого у меня никогда не было. Я не мог позволить тому, что случилось со мной и моими братьями, стать его будущим.

— Появление моего отца в ту ночь было худшим, что могло с нами случиться. Он не знал о беременности Фелисити, и план состоял в том, что он никогда не узнает, — говорит он, его темные глаза на мгновение вспыхивают в моих, прежде чем он снова опускает сжатые кулаки. — Мы собирались прятать этого ребенка до того дня, когда сердце моего отца перестанет биться, но, когда он появился и увидел эту крошечную округлость ее живота, он не смог этого вынести.

Роман делает паузу, воспоминания слишком сильны, и именно тогда я замечаю, что Леви и Маркус замолчали. Я оглядываюсь на них и вижу, что они погружены в свои мысли, спокойно слушая рассказ Романа о прошлом, в то время как навязчивые воспоминания проникают в них, как яд в их вены.

По моему лицу скатывается слеза, и я судорожно вздыхаю, чувствуя пальцы Романа на своей щеке.

— Не плачь, Шейн. Уже пролито достаточно слез.

Я с трудом сглатываю и отстраняюсь, вытирая руками лицо и вытирая глаза.

— Он убил ее прямо здесь, у вас на глазах, не так ли?

Роман кивает.

— Он дал мне выбор. Я мог бы либо спасти ее жизнь и жизнь моего ребенка, либо спасти свою собственную, и тебе лучше, черт возьми, поверить, что я сдался быстрее, чем ты могла себе представить. Ничто не могло лишить моего ребенка жизни, и я знал, что мои братья пошли бы до конца. Они воспитали бы моего сына так же, как это сделал бы я. Поэтому мой отец приказал надеть на нас шоковые ошейники, затем встал у меня за спиной и вытащил самый острый кинжал, который у него был.

Роман останавливается, его пальцы нежно касаются красного шрама, который тянется от верхней части брови, через веко и вниз к верхней части скулы.

— Я был готов умереть, но мой отец не оценил, насколько быстро я был готов пожертвовать своей жизнью ради них. Я был его солдатом, — говорит он, подражая тону своего отца. — Он вложил в меня слишком много времени и усилий, а все, что я сделал, это доказал ему, каким слабым я стал. Любить — значит быть слабым. Он бы не стал тратить мое мастерство и свою преданность делу на что-то подобное, на что-то настолько тривиальное. Так что в наказание я получил этот шрам, а она получила пулю прямо в грудь.

Из меня вырывается громкий вздох, и я в ужасе смотрю на него, мои глаза расширяются, а грудь сжимается, когда боль разрывает меня на части.

— Нет, — выдыхаю я, слезы текут по моему лицу. Не раздумывая, я