что тут обещать, когда – да, единый всем конец, и лично Железной Глафире до него и в самом деле рукой подать. Тут жизнь надо итожить, думать, с чем предстанешь. И кого благодарить соответственно. Но Катя только молча собрала свои судки, поправила съехавшую скатерку на столе, пошла к выходу.

– До свидания, Глафира Петровна!

– Баба Глаша я тебе, Катерина, – отозвалась та, не сдвигаясь с места, а потом поправила пучок седых, давно не мытых волос и добавила: – А насчет церквы, так ить тоже он. Он ведь разрешил, в войну как раз. Чтобы вам послабление. Ну, вот и вы соответственно. Пользу тоже приносите.

Катя аж задохнулась, но ничего не сказала, ушла.

Уже вечером долго жаловалась Светке по телефону, пока отец не сказал, что ждет срочного звонка.

– Ты понимаешь, она же нарочно!

– Ну и ладно. Тебе-то что? Благодарит и благодарит. Ты разве за спасибо это делаешь?

– Нет, конечно, но все равно, нельзя же так…

– Ну, а что ты думаешь, у них мозги давно набекрень от этого коммунизма, еще посмотрим, какие мы в старости будем…

– Как ты не понимаешь! Мы, конечно, можем в чем-то и ошибаться, и вообще, но Сталин, это же… ну как Гитлера благодарить, в конце концов…

– Да плюнь ты на нее!

– Я не могу, у нее же больше никого нет. Сын где-то далеко, даже не пишет.

– Ну не в этом я смысле. А пусть говорит себе, что хочет.

– И ты представляешь, она даже слова как выговаривает, словно в деревне у себя: «церква», «чо». В Москве уж лет тридцать как живет, а все по-деревенски. Она вообще как из музея – вот законсервировалась, как была, и ничего не видит, не слышит, не понимает.

Специально. Я броню вот эту пробить хочу, ладно, пусть она ни в Бога, ни в черта, – тут Катя осеклась и перекрестилась – но… но пусть хоть как-то из скорлупы этой своей выйдет. Я же, понимаешь, я ловлю себя на том, что я ее ненавижу. Вот еду ей ношу, продукты, убираю этот срач, там на стенах прямо налет какой-то жирный по масляной краске – а сама ее ненавижу.

– За то, что пользуется?

– Да это ладно, это ничего. Надо же старикам помогать в самом деле, а у меня силы есть. Нет, за то, что… ни благодарности, ну это тоже ладно, ни даже понимания какого-то. Мол, ей все должны, а она только идолу своему усатому будет молиться.

– Катька, так ты ее ненавидишь за то, что она такая, какая есть. А с этим ничего не поделаешь. Не хочешь – откажись, возьми себе другую старушку, богомольную. И вообще ты с церковью этой совсем как-то пропадать стала, мы вон с девчонками третьего собираемся на Манеж, там в одном месте распродажа начнется, я такую курточку пасу, может…

Тут отец в очередной раз гаркнул, и пришлось вешать трубку. Так и сидела Катя в своей комнате, глядя на семейный портрет бабушки с дедом – молодые и такие радостные! Магадан, 1956 год. Сразу после свадьбы. Костюм, как рассказала мама, дед взял у какого-то начальника по месту новой работы, а вот что за платье на бабушке, так и осталось неизвестным. Дед умер еще до рождения внучки, здоровье в лагерях истратив до донышка, а вот бабушку она еще застала. Та долго гуляла с ней, маленькой, в парке зимой, и все говаривала, что московские двадцать градусов нельзя называть «двадцатью градусами мороза», это на самом деле «градусы оттепели». И еще шутила, что тогда, в 56-м, было у них как раз градусов двадцать этой самой оттепели, а теперь, в 89-м, их уже за двести зашкалило. Кате было всего семь лет, но она это запомнила хорошо, всё спрашивала, как это – двести градусов оттепели. Но взрослые только смеялись, смотрели трансляцию съезда и говорили, говорили, говорили про всё на свете, и про Сталина тоже.

Родители отца и вовсе «свалили из этой страны» и долго тогда пилили самого отца, что надо все бросать и спасать детей, пока не поздно, но отец не согласился. Зато прошлым летом то и дело звонили в эту их Кирьят-Шмону: к ним попала ракета или не к ним, и если к ним, то не их ли убила. А в бомбоубежище связь плохая, так что оставалось только молиться и надеяться, или беспрестанно дергаться, как отец. Вот и хорошо, что не уехали. Нет, конечно, здорово у них там, на Святой Земле, Катя ездила два раза, и все святыни обошла в Иерусалиме и Галилее, и как ни кудахтали бабка с дедом про «нашу еврейскую девочку», ни разу не кольнуло там остаться. Чужая страна, чужой народ.

Так что выходило – кроме Глафиры, не было у нее другой бабки. А что, интересно, делала в те годы сама Глафира? Куда она подалась после партизанской своей юности в смоленских лесах? Партизаны ведь по ведомству НКВД числились. И страшно было спросить напрямую: где вы работали? Не в лагерях ли надзирательницей какой-нибудь? Да, впрочем, если и нет, если не она сажала, допрашивала (этого она бы и по возрасту не успела), то все одно – она благодарила товарища Сталина, и это от ее имени, под ее благодарности сажали, пытали, расстреливали. Ладно, тогда она сама не понимала, но теперь-то? Теперь же можно сбросить шоры с глаз? Задуматься?

А как бы поступила покойная бабушка, думала Катя. Как вообще они пережили те годы? Наверное, как магаданские морозы: бабушка рассказывала, как платками укутывали нос, как газеты засовывали в безразмерные валенки. Приспособились и к этому климату, и к сталинщине. Выжили. И только бы, наверное, подивились чудачке, которая хвалит магаданский климат или Сталина благодарит.

Оно так и тянулось, три раза в неделю: взять в церкви судки с обедом, обойти троих подопечных по соседству. Один был задумчивый бородатый парень без обеих ног, вся маленькая квартира у него была завешана карандашными эскизами; другая – тихая интеллигентная старушка в квартире, заставленной мебелью времен ее юности, с книгами и фотографиями давно ушедшей семьи. Они готовы были поить ее чаем, благодарить, они, извиняясь, просили купить какую-то мелочь и всё норовили всунуть бумажку «без сдачи»: ничего-ничего, у меня хорошая пенсия, а у меня картину недавно купили. Парень нарисовал ее портрет и отказался брать деньги, старушка предлагала книги из своей библиотеки, только Катя едва успевала читать по специальности, ну, и духовную литературу немного. В общем, не до всемирных пожелтевших шедевров.

И