северо-востока страны, как и обещания Москвы про процветающую Сибирь, напоминают ему о моменте из детства, когда он был в каком-то храме, который не может вспомнить, и просил Будду о будущем, которое так и не наступило. Он внезапно присаживается на пыльное ограждение.

– Когда я был в отпуске в России, – говорит мой спутник, – уборщица в моем номере сказала, что выросла на вере в коммунистическую утопию. Но она потеряла единственного сына и ухаживала за родителями без помощи государства. Она сказала, что вся страна была обманщицей.

Мы скоро расстанемся, и, возможно, из-за этого Лян делится давно подавляемыми мыслями. Он знает, что я работаю над книгой, и хочет, чтобы я написал следующее:

– Думаю, нам не следовало соглашаться на подписание того договора с Путиным, подтверждающего захват земель Россией. Многие из нас возмущены им. Мы сейчас сильны, так зачем мы это сделали? Честно говоря, ненавижу русских. – Как и другие китайцы, он называет русских «Волосатыми», лингвистически намекая на дикость. – Раньше они приходили в магазин моей жены, и я смеялся, когда они поднимали свои большие руки, и наши дешевые китайские рубашки рвались у них под плечами. Но больше всего мы их ненавидим, потому что они забрали нашу землю.

Некоторое время мы бродим по крытым галереям, разыскивая молящихся монахов, пение которых становится быстрее и глубже, как у роя сердитых пчел. Наконец, мы их обнаруживаем. Они бестелесно поют из магнитофона, которые кто-то оставил в пустой келье. Поэтому мы покидаем монастырь, отправляясь на прощальный обед. Лян предлагает корейский ресторан с собачьим мясом, но я накладываю вето, и вскоре мы сидим за тарелками с бычьими жилами и мозгами окуня. Лян успокоился. Он достает из кармана шагомер (до сих пор он скрывал его) и остается доволен тем, что прошел за день девять тысяч шагов.

– У меня высокое давление, – говорит он. – Вот почему меня беспокоит мой храп. Заложенный нос оказывает давление на сердце.

– Вы не храпите.

Думаю, ему представляется, что в конце концов его может парализовать, как мать. Вот почему его никогда не волновало, что они с мистером Тубелуном заблудились, возвращаясь под градусом в гостиницу. Это добавляло лишние шаги. Внезапно он мрачнеет, выглядя старше.

– Государство не дает особо много на лечение болезней.

Думаю, ему немногим больше пятидесяти, но он предвидит старость. А его единственный ребенок живет далеко в Циндао собственной жизнью.

Мы прощаемся на пустой улице, неловко обнявшись. Ощущаю грусть и удивление от этой привязанности – через границы пространства, лет и ломаного языка. Он бросает сигарету, чтобы обнять меня, и уходит, не оборачиваясь. Назад, в Хэйхэ. Идет снег.

Пустынная дорога следует вдоль Хэйлунцзяна на северо-восток – сотня километров сельскохозяйственных угодий и орошаемых земель. Автобус стоит три доллара. Теперь, когда Ляна нет рядом, пассажиры проявляют откровенное любопытство. Матери сажают детей так, чтобы они увидели иностранца – возможно, первого в своей жизни; его обсуждают на китайском, который ему не положено понимать. Глаза у него, конечно, посажены непостижимо глубоко, и нос почему-то вытянут вперед, и он явно беден, раз путешествует таким образом. Кто-то украдкой фотографирует. Время от времени кто-то берет открытую карту из его рук и внимательно изучает. Пара стариков ведут пальцами по холмам и рекам. Они узнают города по китайским названиям, знакомым со времен династии Цин. Благовещенск становится Хайланьпао, Хабаровск превращается в Боли.

На западе карты, где крапчатая линия изображает железную дорогу, ведущую из Китая в российский Биробиджан, едва выживают потомки еврейских переселенцев, отправленных сюда Сталиным. Тонкая трещина посереди реки выдает, что дорога не доделана. Двухкилометровый китайский участок моста, который строится ради перевозки российской железной руды и леса на юг, закончен больше двух лет назад. Он нависает далеко над Хэйлунцзяном, пытаясь встретиться со своим российским двойником: просвет между ними висит над водой старым недоверием[82].

Долгое время небо рассекает буйный закат, затем спускается темнота, и передние фары пробивают желтый туман перед нами, пока над рекой не замерцали огни Фуюаня. Здесь заканчивается мой путь по Китаю. Через несколько километров восточнее Хэйлунцзян снова заворачивает в Россию, снова становится Амуром и начинает долгий путь на север к Тихому океану. Я слышал, что иногда из Фуюаня ходят паромы, которые причаливают через пятьдесят километров ниже по реке – в Хабаровске. Надеюсь, что пересеку реку и я, однако сегодня вечером я рад найти какую-нибудь гостиницу – достаточно маленькую, чтобы не привлекать внимание полиции, и на рассвете просыпаюсь в тихом номере в блистающей близости реки.

В эти последние дни октября Амур уже окаймлен льдом, и воздух звенит. По улицам вас сопровождают крики чаек. Вокруг теснятся холмы, облитые слабым солнечным светом: они подталкивают город к реке – вдоль по улицам, более разнообразным, чем в других местах; то там, то тут к ним прикасается изящество парящих куполов и башенок. Взгляд в любую сторону оканчивается не грязными пригородами, а завесой деревьев или мерцанием воды.

С окраины города можно подняться между древних дубов и лип на смотровую площадку. Ветки деревьев перевязаны ленточками невест, которые приносят их в день свадьбы. Из небольшого павильона у вершины, заваленного банками из-под пива «Харбин» и пустыми пачками от сигарет «Панда», можно увидеть город, спускающийся по лесистым долинам к набережной, а дальше туда, где Хэйлунцзян становится усеянным островами озером.

Пока я жду, удивленный тем, каким маленьким выглядит внизу Фуюань, появляются запыхавшиеся группы людей: экскурсанты, фотографы, влюбленные. Какой-то старик с хрипом поднимается по лестнице павильона и с жалобами плюхается рядом со мной. Он спрашивает: что случилось с ногами? Почему они кажутся чужими? На нем старомодный пиджак с высоким воротником. Его глаза уже ослабели, но видят корпоративную поддержку в моих седых волосах. С этой молодежью, говорит он, он больше не понимает Китай. Его голос – хриплый шепот.

– Если старик упадет, ему придется заплатить одному из них, чтобы помогли подняться. Они думают только о деньгах, эти молодые. – Он потирает задетое колено. – Мао Цзэдун сказал, что мы должны заботиться друг о друге, любить друг друга. Но я слышал, что в интернете теперь говорят, что Мао был безумцем.

Потом в павильоне задерживается спокойная пара, и мы начинаем сбивчивый разговор. Они руководят местным детским садом, и оба светятся в глазах друг друга. Они говорят, что отсюда Хэйлунцзян течет до самого дальнего края Китая, где встречается со своим притоком Уссури, и неожиданно предлагают меня туда отвезти. Поэтому полдень наступает в мечтах о более счастливом Китае. Кажется, они находятся в счастливом