Этот безжалостный и вспыльчивый мечтатель упорно стремился к присоединению Амура, постоянно игнорируя приказы ревнивой и недоверчивой бюрократии Санкт-Петербурга. Царь иронизировал, что при такой одержимости Амуром Муравьев сойдет с ума. Однако по Айгунскому договору Муравьев, вскоре получивший титул графа Муравьева-Амурского, обеспечил царской России речной путь от внутренней Сибири до Тихого океана.

Этот парадоксально либеральный радикал (он предложил отменить крепостное право задолго до того, как это произошло в реальности) преждевременно оборвал свою карьеру и закончил свои дни в разочаровании в Париже, где умер от гангрены в 1881 году[83]. Похороненный на Монмартре, он на десятилетия был забыт в стране, которую увеличил на миллион квадратных километров. В 1891 году графу поставили памятник в Хабаровске – городе, который он основал, и проезжавшие мимо русские снимали перед ним шапки, но в 1929 году статую опрокинули и заменили памятником Ленину. Однако оказалось, что оригинальная литейная форма случайно уцелела, и через шестьдесят лет Ленина выселили, а воинственный губернатор снова занял свой постамент. Через сто десять лет после смерти его выкопали и с помпой перезахоронили во Владивостоке. Статуя Муравьева, воспроизведенная на банкноте в 5000 рублей, возвышается на вершине утеса над Амуром; он смотрит в сторону Тихого океана, сжимая в скрещенных на груди руках подзорную трубу.

Река тут бурлит. С юга подходит ветвящаяся Уссури, и Амур сильно изгибается к северо-востоку; многочисленные островки затрудняют течение. Рядом с берегом поток морщится и темнеет, поджимаемый напором, однако ближе к середине превращается в голубовато-стальное спокойствие, за которым видна призрачная линия гор. Отсюда эта река-море еще тысячу километров течет по территории, где я надеюсь побывать, мимо некогда секретного военного завода в Комсомольске-на-Амуре к деревням, где еще остались коренные народы этих мест. Еще дальше на севере, у Николаевска-на-Амуре – выбранного Муравьевым плацдарма в устье – река, наконец, впадает в Охотское море[84] – такой же незнакомый простор, как и она сама.

К маю последние льдины с потусторонним стоном и треском понеслись вниз по реке, и Хабаровск пробудился от зимнего сна. Прогулочные катера снова крейсируют по воде, а люди отдыхают на пляжах. Шагая с подлеченным организмом по солнечной улице Муравьева-Амурского, можно легко ощутить, что город стар и почти космополитичен. Однако Муравьев основал его всего 160 лет назад, назвав в честь разбойника Ерофея Хабарова – еще одного реабилитированного героя, статуя которого встречает пассажиров, выходящих из железнодорожного вокзала. Разнообразие зданий – наследие дореволюционной торговли – отражает времена, когда Хабаровск процветал, будучи центром иностранного предпринимательства и государственного управления. Один путешественник писал в 1900 году, что половина жителей здесь носила мундир, а женщин практически не было видно.

Сейчас же единственная форма, что я вижу – псевдовоенная одежда, купленная мужчинами в дешевых универмагах. Дни уже длинные, на аллеях цветут дикие яблони. Я питаюсь в барах, которые рано вечером наполняются весельем, их антураж – фотографии русских соборов и западных поп-групп вперемешку.

Уже ночью я забираюсь на высокий холм площади Славы. Здесь, недалеко от Спасо-Преображенского собора, построен мемориал погибшим хабаровчанам. На плитах из черного мрамора восьмиметровой высоты написаны имена тридцати с лишним тысяч людей, упорядоченных по местам смерти. От чудовищных жертв Второй мировой переходят к более мелким конфликтам: Ангола, Армения, Таджикистан. Стычка с китайцами на острове Даманский на Уссури забрала троих, Афганистан – больше шестидесяти. Место для Северного Кавказа остается пустым, потому что «наши люди там все еще умирают», как говорит мне старый смотритель, а в Сирии погибло четверо. Я мрачно гадаю, признают ли когда-нибудь эти скрупулезные плиты боевые потери на Украине.

Белый корпус нового собора над ними возносит к ночному небу свои золотые купола. Внутри, среди ярусов святых, тускло мерцающих в свете свечей, в золотых нимбах висит даже канонизированная убитая царская семья: недальновидный царь, его непопулярная жена-немка и грустные дети. Смотритель предполагает, что этот собор, как маяк, сияющий с высоты, воздвигнут над рекой в качестве предупреждения Китаю: это Россия, и навсегда.

За каждым сибирским регионом скрывается горькое царство теней. Поколения, жившие в мрачные времена, уходят, однако сцена этих горестей сохраняется тревожным палимпсестом[85]. Хабаровский грандиозный комплекс Федеральной службы безопасности кремового цвета (преемницы КГБ) пришел на смену тому двору, где когда-то заводили тракторы, чтобы заглушить огонь расстрельных команд. Наоборот, во время сталинских параноидальных чисток служб безопасности в 1937 году рабочие кабинеты НКВД – превратившиеся сейчас в ряд розовых выставочных залов, туристических агентств и парикмахерских – затихли, когда расстреляли сотни сотрудников.

На параллельной улице, до сих пор носящей имя Дзержинского – архитектора ленинского красного террора, – стоит огромное безликое здание, где когда-то жили семьи офицеров, которых пытали до отправки на Колыму, в самые смертоносные сталинские лагеря, или попросту расстреливали. Его выцветшая желтая громада, кажется, все еще сопротивляется вторжению, хотя в доме живут обычные семьи, а ворота отпирает сонный юноша. Я иду по длинным коридорам, воняющим кошачьей мочой. Интересно, как люди могут жить здесь. Железные двери ведут к группам из трех или четырех квартир, но каждая такая группа отделена от соседей, и это превращает все здание в соты.

– В 1943 году здесь жил мой прадед, – говорит юноша. – Он работал в области военной связи. Ему повезло избежать чисток. Он говорил, что между стенами были потайные ходы. Все было тайной. Все можно было подслушать…

На лесном кладбище в нескольких километрах от города покоятся жертвы. Рядом с часовней у ворот, на которой написано: «Вечная память невинно убиенным», листами трагической книги стоят такие же мраморные плиты, что и у мемориала погибшим в войнах. На них 4302 имени расстрелянных только в Хабаровске. В оцепенении хожу вокруг. У подножия лежат увядшие гвоздики. Людей нет, в черном мраморе отражается только мое лицо. Рядом над братской могилой на 12 тысяч убитых в годы сталинского беззакония стоит камень с надписью, утверждающей, что о них помнят и что они покоятся с миром.

«Дом жизни» – это крошечная община евангельских христиан, пристанище которых – квартира на верхнем этаже жилого дома в Хабаровске. Эта группа появилась почти тридцать лет назад, после распада Советского Союза, когда святой дух, по словам Саши, снова воссиял над Россией. Ее довольно красивое лицо полнится уверенностью. Каждое воскресенье они проводят небольшую службу, но пока у них нет пастора – «Мы надеемся пригласить одного, пожалуйста, помолитесь за нас», – и среди шестидесяти прихожан, найдется, наверное, десяток представителей тех коренных народностей, которые сохранились в регионах, простирающихся севернее по Амуру.

На стене квартиры висит