в душу, да и в истории с подпольным уставом, скорее всего, играл не последнюю скрипку.

Сознание склонно складывать воедино все необычное. Поэтому все темные слухи и подозрения стремительно объединились вокруг одной-единственной фигуры. Так что когда со среды на проходной охранники стали проверять удостоверения преподавателей и некоторые опоздали на свои занятия, ни у кого не возникло сомнения, что это тоже как-то связано с интригами Тагерта. Кафедры гудели. Трубки телефонов в преподавательских и лаборантских не успевали остыть на рычаге. Начался тайный поиск участников заговора. Но поскольку заговорщиков искали почти все, тайна не прожила и одного дня, а список подозреваемых едва ли не полностью совпал со списком следователей.

В пятницу, шагая по коридору в двадцать пятую аудиторию на консультацию, ни о чем не подозревавший Тагерт издали завидел Кхина и помахал ему рукой. Далее случилось странное. Со стороны могло показаться, будто приветственный жест латиниста поднял в коридоре ветер такой силы, что маленький кхмер с первого же взмаха подпрыгнул, отлетел за угол и исчез.

Из-за дверей большой двадцать пятой аудитории бурлил недружный гомон. Кое-как убрав улыбку, Тагерт шагнул в яркий свет и гул.

– Здравствуйте, Сергей Генрихович, – крик Лесистого продирался сквозь многоголосье. – У вас хорошее настроение?

Латинист кивнул, вынимая из портфеля учебник, журнал, конверт с заданиями и ручку.

– Слушайте, может, вы заткнетесь? А то мы с Сергей Генриховичем вас выгоним из класса! – продолжал Лесистый, обращаясь к студентам. – Не понимаю, что за манера горланить, когда можно тихо сесть, почитать латинские фразы, подумать о вечном.

Шум поутих.

– Что ж ты-то не читаешь? – спросила девушка, постриженная почти наголо.

– Видишь ли, я отлично подготовился дома, чтобы не отнимать времени у многоуважаемого профессора. Перешагнул на более высокую ступень развития.

– И чего тогда пришел на отработку, красавчик? Сидел бы на своей ступени.

– Тебе трудно понять, что делает любовь к латыни даже с лучшими из нас, – говоря это, Лесистый смотрел на доцента. – Однажды ты все узнаешь. Но будет поздно.

– Я так понимаю, вы хотите отвечать первым, Александр Владиленович? – предположил Тагерт.

– Нет, Сергей Генрихович, – не задумываясь ни секунды, сказал Лесистый. – Пусть у вас будет переход настроения от худшего к лучшему. Подожду, посмотрю на молодежь.

Первым отвечал фразы Кирилл Надеин, вихрастый молодец, в любое время распаренный, словно после тренировки. Некоторые репетировали, бубнили заученное, заткнув уши, другие жадно прислушивались к тому, как проходит опрос, пытаясь спрогнозировать собственную участь. В аудитории сделалось шумно и жарко. Лесистый пересел на первую парту, получая нескрываемое наслаждение от чужих ответов. Приняв список Надеина, доцент прочитал:

– «Никто не наказывается за намерение».

– …М-м-м… Подскажите первое слово!

– «Никто».

– Блин! Вертится на языке… – расстроенно протянул Надеин.

– Покажи язык! – добродушно посоветовал со своего места Александр Владиленович.

К столу подсаживалась студентка. Положив ногу на ногу, говорила с кокетливой обидой:

– Знаете что? Я вашу латынь вчера учила до часу ночи!

– А начали в двенадцать сорок пять?

Покидая аудиторию перед самым концом консультации, второкурсница Мещерская обернулась и уже в дверях сказала:

– Знаете, вас всех надо снимать и по телевизору показывать.

– В триллере? – спросил Лесистый, проваливший сдачу, но не пожелавший уйти.

– В мультфильме.

Толстые зеленые ковры пылесосили поздно вечером в воскресенье. Заседание было назначено на понедельник, на два часа дня, однако Кхин счел за лучшее завершить подготовку к полудню. В восемь утра прибыли из прачечной алые скатерти, и кастелянши студенческого общежития в клубах пара гладили их в коридоре четвертого этажа, чтобы не беспокоить обитателей и посетителей ректората. В десять двадцать на чистый глянец столов легла свежевыглаженная ткань, в половине одиннадцатого усатый охранник втащил на третий этаж вытянутую коробку с белыми гвоздиками. Листья и кружевные лепестки блестели от капель. Пока радисты проверяли микрофоны, Кхин в голубой водолазке и парадных кремовых брюках раскладывал бланки протоколов, слюнявя пальцы, проверял каждую стопку. На столе президиума выстроились бутылки с боржоми и стаканы тонкого стекла. На каждые две бутылки приходилась одна новенькая открывалка. На цветочные вазы с огромного панно не смотрел никто, кроме девушки в красной, плотно повязанной косынке. Ленин беззвучно ораторствовал над нарисованной толпой, и только раз показалось, будто именно там, на панно, кто-то громко бормочет «раз-раз-раз-проверка-раз-раз».

К двенадцати зал заседаний принял положенный торжественно-пугающий вид, радисты, уборщицы, девочки из отдела аспирантуры были спешно изгнаны, и Кхин, неспокойно оглядевшись, собственноручно запер тяжелые четырехметровые двери на ключ, зачем-то протер медную витую ручку носовым платком и исчез. Под присмотром нарисованных митингующих революционеров в зале затаился сумрак подступающих перемен.

После третьей пары началась большая перемена. Двери снова были отперты, засновали секретарши, лаборантки, начальник охраны (рация в левой руке шипела и откашливалась). Потом явились фигуры покрупнее: ученый секретарь, замдекана, начальник отдела кадров, помощник проректора. Казалось, зал втягивал челядь, повелевал прихорашивать себя, раздвигать пузырившиеся портьеры, выравнивать ряды кресел, а потом выходить наружу, не понимая, для чего понадобилось это посещение.

За полчаса до начала замаячили первые члены Ученого совета, те, у кого сегодня не было пар. Раньше других – самые пожилые: профессор Хенкин в мятом костюме, но с шелковым галстуком-бабочкой, профессор Сулыкаев, похожий на медицинское светило, Исай Яковлевич Миленфарб, почти ничего не видящий сквозь массивные линзы очков и, кажется, оттого улыбающийся всем растерянной ласковой улыбкой. Затем из столовой потянулись отобедавшие завкафедрами, деканы и профессура, успевшие отвести свои лекции и семинары. Шаркал профессор Пименов в кителе с орденскими планками и медалями, слепого профессора Медункова в черных очках вел под руку внук с отсутствующим выражением на лице. Ученые дамы собрались в небольшой отдельный батальон, сияющий отложными воротничками и окутанный парфюмерными эманациями.

Профессор Уткин с грацией погрузневшего танцора делал поклоны и целовал дамам руки. Марфа Александровна, впрочем, руки не подала:

– Остап Андреевич, простите, я вымыла руки хозяйственным мылом. Не нужно, не беспокойтесь.

Прочие дамы, использовавшие в столовой тот же серо-коричневый обмылок, Уткина от целования рук не уберегли.

Часы в приемной пробили дважды, и в зал заседаний, улыбаясь и приветственно помахивая рукой, вошли Водовзводнов, три проректора и смущенно улыбающийся куратор из Госкомвуза Яков Денисович Шумилин. Несколько членов Ученого совета при появлении верховного руководства поднялись. Через секунду к ним присоединилось большинство сидящих. Однако встали не все. Те, кто встал, старались не смотреть на сидящих.

Постучав по микрофону, ученый секретарь Дроздовская, маленькая бойкая женщина лет тридцати пяти, объявила:

– Уважаемые участники Ученого совета. Сегодня важный день в жизни нашего института. Несколько слов по порядку ведения. Первым выступит Михаил Петрович Гвоздев, директор пермского филиала, с отчетом. Михаил Петрович, вы здесь?

– Здесь он, – ответили сразу несколько голосов (сам Михаил Петрович не расслышал вопроса).

– Пожалуйста, Михаил Петрович, вам пятнадцать минут. Надо уложиться, у нас большая повестка.

Сутулый седой человек в черном костюме и пестром галстуке, со стопкой листков, потрусил было в сторону президиума, но Дроздовская