– Коран был продиктован Мухаммеду Аллахом, – ответила Альфлед. – По крайней мере, так говорят. Но есть еще такие… да, мутазилиты, так их называют. Один из них – Ицхак, хранитель свитков.

– И во что верят они? – Король смотрел на нее с неподдельным интересом.

– Они верят… Они верят, что Коран не вечен, даже если в нем записаны слова Аллаха. Они говорят, что это слова Аллаха, как их услышал Мухаммед, но могут быть и другие слова. Они говорят, что недостаточно просто сохранять верность hadith, то есть обычаю, нужно также пользоваться своим разумом, дарованным человеку Аллахом.

«Мойше бы это не понравилось, – снова подумал Соломон. – Он считает, что главная обязанность книжника – сохранять Тору, и меньше всего нужно заниматься комментариями к ней. Судить с помощью Торы, а не судить о Торе».

Шеф задумчиво кивнул:

– Они не хотят уничтожать книги. Это хорошо. И они готовы размышлять о них. Это еще лучше. Если бы я увидел, что в Кордове сидит халиф из мутазилитов, а у Римского папы не осталось армии, тогда бы я мог сказать, что Рагнарока мы избежали и Локи пора отправляться на отдых. Но в основе всего – чтобы книги были у многих людей. Не думаю, что все книготорговцы Кордовы и все писцы Септимании смогут сделать столько книг, сколько нам нужно. Соломон, как ты там говорил – нам нужна машина, которая делает множество копий, и притом быстрее, чем может писать человек? Увы, я не знаю, как приспособить мельничное колесо к пишущей руке, хотя оно может выполнять работу кузнеца.

– У халифа нередко скапливалось для подписи больше документов, чем он смог бы подписать своей рукой, – рискнула вмешаться Альфлед.

– И что же он делал?

– У него была такая колодка, вся из золота и с ручкой из слоновой кости. А внизу у нее была медная пластинка, и на ней проступало его имя, как шероховатости на коже пальцев. Остальное было разъедено какой-то кислотой, я не знаю, как это сделали. Халиф прижимал пластинку к пробке, пропитанной чернилами, а потом отпечатывал свою подпись на документах с такой скоростью, с какой Ицхак успевал их подкладывать. Говорят, иногда Ицхак за взятку подсовывал такие документы, которые халиф даже не читал. Все это примерно так, как ставят тавро на скот.

– Как тавро, – повторил Шеф. – Как тавро. Но ведь никто не клеймит ни бумагу, ни пергамент.

– И в результате этого получается лживая писанина, – сказала Свандис, скривив лицо от отвращения. – Которую никто не читает и никто не подписывает.

– Это один из способов делать книги, – подтвердил Соломон.

Весть о постигшей исламский мир катастрофе распространялась на юг даже быстрее, чем ее мог бы доставить конный гонец. По крайней мере, гонец без сменной лошади. Как только в какой– нибудь город въезжали с этой вестью кавалеристы, раньше прочих покинувшие поле боя, каждому из них помогали слезть с коня, провожали в прохладу, где поили шербетом и выпытывали подробности. А тем временем полученная от них информация пересылалась с доверенными гонцами тем, кого местные правители провинций и городские кади считали нужным оповестить в первую очередь. Когда кавалеристы, приукрасив свои рассказы подробностями, которые с каждым повторением казались все более достоверными, наконец садились на лошадей, нередко весть уже летела впереди них.

Услышав роковую новость, сановники бывшего халифа крепко задумывались о своей судьбе. Кто будет преемником? Известно было, что у халифа множество сыновей, но ни один из них не назначен наследником, и нет среди них достаточно опытного и сильного, чтобы победить в назревающей гражданской войне. У халифа было много братьев – как родных, так и единокровных. Большинство из них умерли, были обезглавлены на кожаном ковре или удавлены шнурком. Многие из оставшихся неприемлемы, дети мустарибок. Но полно, действительно ли они так уж неприемлемы? Те, кто задавался последним вопросом, а в основном это были губернаторы северных провинций, начинали оценивать свои силы и силы своих союзников. Рассылались гонцы, стягивались войска, губернаторы гадали, сколько воинов, ушедших с халифом в бесславный северный поход, вернется домой. Когда же воины постепенно вернулись, причем в удивительно большом количестве для уцелевших после битвы, которая, по первоначальным сведениям, велась с небывалым ожесточением, губернаторы пересчитали свои силы еще раз. И почти все пришли к одному и тому же выводу. Ударить было бы преждевременно, но и оставлять надежду тоже не следует. Надо вести себя безупречно правильно, тогда можно спокойно продержаться до лучших времен. Заявлять о своей верности Аллаху. Собрать вокруг себя как можно больше вооруженных людей. А тем временем, поскольку воинам все равно надо платить, найдется много местных дел, которыми можно пока заняться. Старинные распри между Алькалой и Аликанте, между побережьем и горными районами, споры из-за колодцев и межей превратились в военный конфликт.

В самой Кордове по прибытии известия все испытали потрясение и ужас. Это была не тревога, ведь все понимали, что неверные не могут угрожать цивилизованным районам Андалузии и юга, это был страх перед судом Аллаха. Каждый сразу задавал себе вопрос о престолонаследии. Через несколько дней у городских ворот уже не видно было телег с овощами и битой птицей, гуртов овец и коровьих стад – крестьяне из долины Гвадалквивира опасались появляться там, где вот-вот начнется кровавая резня. Несколько братьев халифа, имевших примесь берберской крови, укрылись в своих цитаделях; по слухам, собирали воинов и даже позвали на подмогу своих родичей из Северной Африки. В любой момент из Алжира или Марокко мог прийти враждебный флот и подняться по реке. А пессимисты поговаривали, что могут протянуть свою лапу и египетские Тулуниды, которые вообще не арабы, а тюрки-степняки.

Имея такую перспективу, городские христиане, а также иудеи из Худерии, кордовского гетто, тоже начали оценивать свои силы. В правление покойного халифа власти были жестоки по отношению к тем, кто отрекся от shahada, и тем, кто хотел стать мучеником за веру. Это выглядело почти отеческой заботой по сравнению с непредсказуемой и бессмысленной жестокостью тюрков или берберов, рвущихся доказать свою верность религии, которую они так недавно и лукаво приняли.

Лучше хоть какой-нибудь халиф, чем совсем без халифа, говорили друг другу самые мудрые люди города. А лучше всего халиф, который устраивал бы всех. Но где взять такого? После разгрома армии халифа в городе одним из первых появился юный Мухатьях, ученик Ибн-Фирнаса, он скакал всю дорогу без отдыха с тех пор, как халиф умер у него на руках, – по крайней мере, так он утверждал. Мухатьях высказывался в пользу Гханьи, старшего из неродных братьев халифа, его доверенного посла в экспедиции на Север. Гханья, кричал Мухатьях на всех рынках, Гханье можно доверить ведение войны. И не только войны против христиан. Против северных majus, язычников-идолопоклонников, которые обманули халифа и стали причиной поражения и несчастий. Но самое главное, против лишенных веры, тайных предателей. Разве не видел он, Мухатьях, собственными глазами (и с помощью изобретения своего мудрого учителя), как перебежчики из армии халифа выстроились перед боем в первых рядах неверных и пожирали свинину? А сколько еще тайных пожирателей свинины прячется на улицах Кордовы? Вырвать их с корнем! Вместе с христианами, которые их укрывали, пользуясь неразумной добротой покойного халифа. Взять их в рабство, выслать их из города, посадить на кол тех, кто отрекся от своей веры…